Выбрать главу

– Дай сообразить… Во всяком случае разум обычно его поощряет. Не говоря уже о воображении. Не зря же храбреца обычно называют безрассудным.

– Хочешь сказать, что человек трусливей животного?

– Конечно! – Джон Смитли даже удивился. – Остановится на дороге какая-нибудь корова, и плевать ей на твою ревущую машину.

– Тогда почему я не знаю страха?

– Ты же сказал, что знаешь!

– То было во сне.

И доктору Крузу пришлось рассказать Джону Смитли о своем странном сновидении. Он и не ожидал, что произведет на приятеля такое сильное впечатление.

Джон Смитли слушал, не шевелясь, затаив дыхание.

Когда доктор Круз, наконец, умолк, за столом воцарилось молчание.

– Ну, что скажешь? – не выдержал Круз.

– Может, тебе покажется странным, но я думаю, ты увидел кусочек картины, сохранившейся в твоей генетической памяти, в какой-нибудь клеточке мозга, словно фотопленка в хорошей кассете. Сместились какие-то пласты, и она вклинилась в механизм сна. Я бы даже не сказал, что это сон. Фрейд, вероятно, в чем-то прав: сновидения – штука далеко не случайная. Просто мы их слишком свободно, даже произвольно толкуем. Но твой сон образно очень точен – никакой деформации…

– Никакой? А рыбы? А змеи? Даже палеонтология не знает таких громадных животных. Джон снисходительно улыбнулся.

– Не они были огромны, – сказал он. – Ты – мал.

Это было так просто и убедительно, что Круз буквально разинул рот.

– А тебе никогда не снилось ничего подобного? Происторического, я имею в виду.

– Не знаю. Может быть. Снилось мне, например, что я летаю. А ведь это еще более странно. В своей бесконечной эволюции человек вряд ли когда-нибудь был птицей.

– Тогда?…

– Не знаю. Но, может, какое-нибудь крохотное земноводное, скажем, в когтях у птицы. Если птица его выронила.

– Да, понимаю, – кивнул Круз.

– Послушай, ты согласился бы увидеть этот сон еще раз? – неожиданно спросил Джон Смитли. – Я хочу сказать, этот страшный сон. Или что-нибудь более страшное…

– Да, конечно!

Окончить этот разговор им не удалось. На террасе появился Том Каст в мохнатом розовом халате, который был ему явно не к лицу. Худые ключицы, жирная, отвисшая, как у старухи, грудь, животик, вздымавшийся над плавками, белый и гладкий, как чайная чашка.

Разумеется, маститому ученому и в голову не приходило, насколько комично он выглядел. Он с достоинством вышел на середину террасы и объявил:

– Иду купаться! Говорят, утреннее купание – полезнее всего! И правда, через некоторое время они нашли его на пляже. Войдя по колено в прозрачную зеленую воду, философ глядел вдаль пустыми глазами. Плавки его были, конечно же, совершенно сухими, но круглый животик беспокойно напрягся.

– Очень холодная вода, – виновато сказал он. – Здесь всегда так?

И, повернувшись, понес свою плоскую спину к ближайшему зонтику.

Приятели искупались и присоединились к нему. Свежесть, исходившая от их влажных тел, заставляла Тома Каста прямо-таки ежиться. Философ был явно не в духе. Некоторое время они лежали молча, со всех сторон окруженные отдыхающими.

Совсем близко возвышались пышные, словно подушки, тела двух женщин. Философ с отвращением взглянул на них и мрачно сказал:

– Не знаю, почему, но голое тело вызывает у меня мизантропию.

– Даже женское?

– Особенно женское. Извините, молодые господа, но это не пляж, а братская сексуальная могила…

Первые дни прошли спокойно. Вероятно, чтобы не подвергать себя сексуальным разочарованиям, Том Каст вообще перестал ходить к морю. Лишь иногда приятели находили его на лечебном пляже, где он сидел, скрючившись, как старая больная дворняга. Похоже, женское племя окончательно отвратило его, отчего, вероятно, он и выглядел таким грустным и чуждым всему окружающему.

Не обращая никакого внимания на разлегшихся рядом немок-парикмахерш с тяжелыми, оплетенными синими венами ногами, с расплывшимися грудями, Том Каст работал, желтым кривым ногтем отмечая в книге отдельные абзацы и строки.

Порой он сердито бормотал что-то. Однажды он выругался так громко, что у парикмахерш вывалилось из рук вязанье. Иногда он спорил со своими молодыми спутниками – главным образом, понося человечество за тупую беззаботность и близорукость, за чудовищную его жадность, жертвой которой, по его словам, могут стать даже горы, словно они сложены не из камня, а из жирных окороков и бифштексов.

– Сожрет и не поперхнется, – с ненавистью бормотал он. – До последней косточки. Нет на свете животного более прожорливого, чем человек. Разве что солитер. Но и тому лучше всего живется в человеческих кишках.

– Но вы-то едите очень мало, – примирительным тоном заметил Джон.

– Потому что кормят в ресторане отвратительно! А вообще-то я ем, вернее, просто жру, как скотина.

Помолчал немного и добавил:

– Знаете, как я представляю себе современного человека? Хлипкая фигурка, тонкие ножки и между ними – громадный мягкий живот. Приятели, не удержавшись, хмыкнули. Философ мрачно взглянул на них:

– Не вижу ничего смешного, дорогие господа. Наоборот, все это достаточно грустно.

Только вечером, обычно после третьей рюмки, Том Каст приходил в хорошее настроение, становился доброжелательным и склонным пошутить. Но тогда он впивался взглядом в доктора Круза и принимался за свою бесконечную анкету. Ходил ли тот когда-нибудь в церковь? Что думает о Боге? Ну, если не о Боге, то хотя бы о самой идее Бога?

Доктор Круз, потеряв терпение, неприязненно, с раздражением отвечал:

– Это самая нелепая идея из всех, созданных человеком. Она прежде всего свидетельствует о его ограниченности и беспомощности. И, конечно, о мании величия.

– Тогда какова, по-вашему, первопричина возникновения мира?

– А зачем она нужна, первопричина, господин философ? Достаточно первоосновы.

– Не будем ловить друг друга на слове, господин младший научный сотрудник.

– Во всяком случае, она никак не может быть неким огромным и всемогущим созданием.

– Вы уверены, что во всей бесконечной Вселенной не найдется места для такого создания?

– Может, и найдется. Скажем, какой-нибудь колоссальный разум, огромный, как, допустим, солнце. Или как галактика. Но и он ни в коем случае не может быть первопричиной, а лишь продуктом.

Что-то хищное появилось во взгляде философа.

– А как, по-вашему, чем мог бы заниматься такой разум?

– Как, чем? Тем же, что и всякий другой. Размышлением.

– Ив конечном итоге просто бы лопнул, превратившись в какую-нибудь новую звезду.

– Почему?

– От скуки. Или от безделья, все равно. Такой огромный разум, наверное, в мгновение ока передумал бы все возможные мысли. Познал бы себя, за ничтожный отрезок времени просчитал бы варианты существования. И, самоисчерпавшись, стал бы работать вхолостую, пока, в конце концов, не свихнулся бы. И лучшее, что он тогда бы смог сделать, это наброситься на другие звезды и сгореть с ними и в них. Таким образом, он по крайней мере получил бы возможность возродиться заново через миллиарды лет.

Доктор Круз взглянул на него с досадой.

– Неужели вы не понимаете, господин Каст, что размышляете со всей ограниченностью человеческой природы… Подобный колоссальный разум наверняка нашел бы возможность удовлетворить себя.

– Не нашел бы! – сварливо возразил Каст.

– Почему?

– Очень просто. Потому что никакой разум не может работать для собственного удовлетворения…

Так спор завершился на той же точке, с какой он, в сущности, и начался.

Том Каст допил рюмку, взглянул на пустую бутылку и сказал:

– Вам никогда не бывает скучно?

– Никогда, – ответил Круз.

– А мне скучно. Вы знаете, что это значит? Скука означает, что внутренне движение сознания ослаблено, стимулы его исчерпаны. Куда вы меня водите, господин Смитли? На завтрашний вечер найдите-ка что-нибудь поинтереснее – заведение, где было бы много музыки и движения.

Они повели его в «Цыганский табор». С трудом нашли место за большим столом рядом с какими-то шведами, уже изрядно подгулявшими. Подали сильно наперченную, поджаренную на вертеле домашнюю колбасу, густое вино. Не успели они сесть, как ударили бубны, заиграл кларнет, и на площадку, к самым их ногам, высыпала толпа цыганок – веселых, белозубых, в ярко-красных платьях с зелеными поясами. Толстый слой грима и слишком черные, без блеска, волосы наводили на мысль, что это скорей всего не цыганки, а просто девушки из окрестных сел, с хорошим чувством ритма.