– Милая, – едва слышно прошептал он.
Трава колола нежные ступни Тины. Она осторожно и неловко ступала, собирая всех рыбешек, которые подавали признаки жизни. И бросала в озеро. Одни тотчас ныряли в глубину, другие плавали кверху брюшком на отмели. Джерри знал, что большинство из них все-таки оживет и еще будет плавать. Долго стоял и смотрел, как они уходят под воду: то брюшком вверх, то бочком, открыв рот. Одна рыбка так и осталась лежать на траве. Она шевельнула разок желтым хвостом и застыла, неподвижная, безжизненная. Джерри охватило тягостное предчувствие, что когда-нибудь придется ответить за это злодеяние.
Тина постелила два одеяла в редкой тени деревьев и лежала на спине, следя за птицами, которые порхали в ясной синеве. Это были ласточки с острыми черными крылышками, с продолговатыми шейками, они, вероятно, не ловили насекомых, а упивались чистым воздухом. Лег и Джерри на клетчатое одеяло, Тина жевала травинку, лицо ее становилось все задумчивее.
– Хочешь, я тебе кое-что расскажу? – спросила она наконец.
– О чем, Тина?
– Я сейчас будто бы снова увидела, как утонул мой отец… Помнишь, я тебе говорила об этом. Так вот, я ведь не знала тогда, что у мамы есть любовник… То есть… Я вообще ничего этого не знала…
Джерри провел ладонью по ее телу. Он понимал, что ей нельзя мешать. Она должна была освободиться от тяжести своих мыслей.
– Говори, только не волнуйся.
– Я об этом до сих пор никому не рассказывала. Даже доктору Крузу… Но он все равно… знает об этом.
С того места, где лежали Джерри и Тина, было видно озеро. Кусочек озера, синего и блестящего, как стекло.
– Я слушаю тебя, Тина, – сказал Джерри.
– Вскоре после того, как папа умер, мама и любовник поженились, тайком от меня, конечно. Но хорошо, что не остались жить у нас, а переехали. Они это сделали не потому, что были такие совестливые, а потому, что были очень жадные. Мы снимали квартиру, правда, недорого, в одном из кварталов, но все-таки приходилось платить. И тогда они… Мама и ее друг решили перебраться к нему. Его звали Эллис. Он был жутко скупой, дрожал над всем, что имел. С тех пор я возненавидела жадных людей, Джерри, не выношу ни их самих, ни их деньги. Пока будут на свете деньги, люди, как бы они ни притворялись, всегда останутся такими же ничтожными и мелочными. У денег дет лица, они таковы, каков человек, в чьи руки они попадают. Есть грязные деньги, Джерри, есть ничтожные деньги, есть жалкие деньги. А есть деньги, у которых нет никакой цены, на них ничего не купишь. Это деньги жадных людей.
Помню тот день, когда мы переезжали к Эллису. Приехала машина. Мать и Эллис все перетаскали сами. Мама могла бы лошадь поднять, такая она была здоровущая. А Эллис и подавно. Они оба набросились на мебель, как на добычу. У нас была очень красивая мебель, которая досталась нам от деда. Они хватали все подряд и тащили по лестнице. То, что не могли нести, волокли по ступенькам. Сопели, пот катился с них градом, шеи у них покраснели от натуги. Как сейчас вижу их: ноги раскорячены, глаза выпучены, чуть не выскакивают из орбит. Колени у них подгибались, губы побелели, как у рыб. Впервые они тогда поссорились, брызгали слюной, выкрикивали бессвязные грубые слова, изо рта у них словно запрыгали жабы, маленькие и зеленые. Мне стало плохо, я заперлась в уборной и рыдала там, пока меня не затошнило.
Когда меня выволокли оттуда, все вещи были уже погружены. Прямо не верится, но так это и было. Нужда ведь всему научит, и такие у тебя силы появляются, что потом диву даешься, откуда они взялись.
Дом Эллиса был до того малюсенький и кривобокий, точно на детском рисунке. Осенью меня заставляли его убирать. Другого такого дома не было на всей улице. Я прожила семь лет в этом доме, Джерри. Жила там с бабушкой в одной комнате. Бабушка приходилась Эллису не матерью, а бабкой или прабабкой. Было ей лет сто, наверное, а она и сама не знала, сколько ей лет. Уже не было ни одного зуба. Ни одного волоска на маленькой головке. Была она толстая и потому во сне громко храпела. Она храпела и днем, и ночью, потому что только и делала, что спала. Или что-то жевала. Не могу тебе описать, что это был за храп. Иногда я по целым ночам не могла заснуть. Но терпела, даже не возненавидела ее. Да и что мне оставалось, как не терпеть? Другого выхода у меня не было. Хотя, нет, – был. Потому что я научилась видеть. Куда только я не переносилась в своих мыслях, с кем только не разговаривала. Потом время от времени меня стали забирать в больницу к доктору Крузу, как в санаторий.
Но больше всего меня изводила ужасная скупость Эллиса. Да и мамина тоже. Потому что она скоро стала во всем походить на него. Они говорили, что копят на квартиру. Но мне не верилось. Они так жались, что я уверена – они никогда не потратят из этих денег ничего, если только дом не рухнет. Всю еду Эллис запирал, даже от мамы. А когда раз в неделю он покупал мясо, то очень точно, прямо до грамма, делил его на десять равных частей. Когда мы садились обедать, Эллис клал себе четыре куска, маме – два, а бабушке, мне и близнецам – по одному. Не знаю уж, к чему ему было так наедаться, если он целыми днями сидел без дела. Он был не толстый, но поразительно сильный. А мама очень похудела. Она теперь работала уборщицей в клинике и вся пропахла карболкой и еще какой-то гадостью. У нее начали расти усы, а руки покрылись бородавками. Я думала, что судьба или что-то в этом роде отомстит за папу. Но с ними до сих пор ничего не случилось. Мне кажется, что они с Эллисом счастливы. Вот уж не понимаю, как это может быть такое жалкое счастье. Или даже подленькое счастье. Но, выходит, есть. На глазах Тины выступили слезы.
– О, если бы был жив мой отец! – внезапно сказала она.
Джерри обнял ее, пытаясь успокоить, но Тина, резко вскочив на ноги, побежала к озеру.
– О, если бы был жив мой отец! – повторяла она, приближаясь к озеру.
– Тина, Тина! – кричал ей вслед Джерри. Он бросился за ней, но вечерние сумерки скрыли от него Тину.
Тина добежала до озера и оказалась напротив того места, где ровно пять лет назад погиб ее отец.
– Я люблю тебя, отец, – шептала она. – Я люблю тебя!
И вновь видение прошлого посетило Тину. Она опять, словно и не было этих пяти лет, увидела себя, услышала свой голос, повторяющий одну лишь фразу:
– Я ненавижу тебя! Ненавижу! И голос отца:
– Тина! Тина! Я люблю тебя! Вернись! Взгляд Тины скользил по поверхности воды, освещенной лунным серебряным сиянием. Она чувствовала, что еще мгновение, и ее взгляд, пронзив слой воды, достанет до самого дна. И тогда произойдет чудо и свершится неизбежное.
Тине вдруг показалось, что стоит ей только пожелать, и отец встанет со дна озера.
– Отец! – звала его Тина. – Вернись ко мне! Вернись и прости!
Слезы с лица Тины капали прямо в озеро. Но ничего не происходило.
И тогда, то ли от бессилия, то ли от чувства ненависти к самой себе, к матери, к ее любовнику, Тина стала шептать странные слова, значение и смысл которых она и сама не знала. Древнее первобытное чувство ожило в Тине и, заполнив собой все пространство над озером, прошло вглубь сквозь толщу воды.
Тина понимала, что это она виновата в гибели отца. Она непреднамеренно использовала свой удивительный дар природы и подломила сваи причала, под которыми погиб ее отец.
Вода, как и тогда, пять лет назад, забурлила, по поверхности пошли волны, и вскоре там, куда был направлен взгляд Тины, образовалась огромная воронка, в глубине которой стала появляться человеческая фигура. Вначале Тине показалось, что это огромная коряга. Но вскоре она явственно услышала звук лопнувшей от напряжения металлической цепи. Освобожденный от оков убийца подымался на поверхность, чтобы идти и сеять смерть.
Сначала над поверхностью воды показалась хоккейная маска вратаря, скрывающая лицо убийцы. Затем обрывки одежды, сквозь которые виднелась прогнившая плоть, позвонки, ребра.
– О, Боже! – шептала в страхе Тина. – Вернись! Сейчас же вернись!