Странная дрожь охватила Дона при звуке этого мягкого голоса.
Из отдаленнейших глубин мглы, от пустынных, терявшихся во мраке далей шествовал некто, поступь его была тихой и умиротворенной, одежда его переливалась золотом, при общем молчании всех собравшихся подходил он все ближе и ближе, Дон узнал его поступь, его движения, узнал, наконец, его черты. Это был сам Великий Будда.
В торжественном и великолепном облачении, поднимался он через ряды бодхисатв к престолу Высочайшего Присутствия. Словно драгоценный цветок неведомых стран, возносил он блеск сиявшего во лбу волшебного кристалла все выше и выше по ступеням, и один ряд бодхисатв за другим поочередно вставали ему навстречу. Он нес свое излучающее достоинство со смирением и сосредоточением, рвением служителя, благоговейно и трепетно.
Дона держало в пронзительном напряжении то, что ему предстояло выслушать и покорно принять приговор, несущий кару или помилование. Он был не менее глубоко потрясен и растроган тем, что сам Великий Будда готовился судить его.
Но еще острее потрясало, изумляло, смущало и радовало его великое открытие этого дня! Он удостоился видеть волшебный кристалл!
Видеть его было страшно и радостно. Откуда-то издали доносилось чье-то не то бормотание, не то тихая песня. Донателло вслушался. Это были стихи. Он узнал голос Души:
— Пасть золотого льва совсем остыла,
Дым ароматный больше не курится.
И пробегают пурпурные волны
По шелковому полю одеяла.
На кольцах шторы утреннее солнце,
Заглядывая в комнаты, искрится.
И я встаю. Но только нет желанья
Прическою заняться, как бывало.
Ларец с заколками покрылся пылью —
Давным-давно его не открывала!
Всегда я так страшилась расставаний
И о разлуке слышать не хотела.
Мне много-много рассказать бы надо,
Но только я не пророню ни слова.
Не от вина, не от осенней грусти
Я в эти дни изрядно похудела.
Что делать, если он опять уехал
И здесь меня одну оставил снова!
Чтоб удержать, я «Песню о разлуке»
Ему сто раз пропеть была готова.
Я думаю о том, что там, далеко,
Далеко от меня теперь любимый.
Двухъярусную башню закрывая,
По небу облака плывут куда-то,
А над башнею — река в разливе,
Вода стремится вдаль неудержимо.
Пусть знает он, что на поток зелены
Смотрю с утра до самого заката.
Что с каждым днем все больше я страдаю,
Печалью бесконечною объята.
Между тем первоверховный Будда в золотом убранстве начал говорить своим красивым, мягким голосом, слова его струились с высоты, как осчастливливающая милость, согревали душу, как сияние солнца.
— Самообвинитель, — произнес он со своего престола, — имел случай освободиться от некоторых своих заблуждений. Против него говорит многое. Положим, можно признать понятным и весьма извинительным, что он нарушил свою верность Будде, усомнившись в его существовании. Все это весит не так уж тяжело. Если самообвинитель позволит мне так выразиться, это всего лишь обычные глупости. Вопрос будет исчерпан тем, что мы улыбнемся над ними.
Дон глубоко вздохнул, и все ряды досточтимого собрания облетела легкая, тихая улыбка. Казалось, что вся прожитая Доном жизнь черепахи- ниндзя лежит сейчас у всех на виду.
— Однако, — продолжал Великий Будда, и тут его мягкий голос стал печальнее и серьезнее, — однако обвиняемый изобличен и в иных, куда более серьезных прегрешениях, и хуже всего то, что в них он не обвиняет себя, более того, по всей видимости, даже не думает о них. Да, он остался верен своим попавшим в беду друзьям-черепахам, но он забыл о действительной своей вине, которая заслуживает строгой кары.
Сердце в груди Донателло испуганно затрепетало. Верховный Будда заговорил, обращаясь к нему:
— Обвиняемый Донателло, в свое время вам еще будут указаны ваши проступки, а равно и способ избегать их впредь. Единственно для того, чтобы стало понятно, как мало уяснили вы себе свое положение, я спрошу вас: помните ли вы, как шли вы по берегу и встретили череп покойного Гиббо, отряженный к вам в качестве вестника? Отлично, вы помните это.
А помните ли вы как взывали к вам другие черепа? Вы же не только уклонились от обязанности выслушать грешного, кающегося Гиббо, но и не призвали его душу к молитве, но предавались беспокойству и раздражению. Так-так, вы все помните. Уже одним этим вы попрали важнейшие религиозные принципы и обычаи. Вы посмотрели свысока на собрата, вы раздраженно отвергли повод и призыв к самоуглублению и сосредоточению. Такому греху не было бы прощения, если бы в вашу пользу не говорили смягчающие обстоятельства.
Снова из глубоких недр раздалось чье-то знакомое пение, похожее на стройную молитву:
Гладь озерную расколов.
Ветер волны нагнал без числа.
И едва уловим
Запах редких цветов,—
Это поздняя осень пришла.
Блеск воды и горы синева
По душе мне в осенние дни.
Чтобы их описать,
Не найти мне слова.
Так отрадны для взора Они!
Листья желтые и плоды —
Лотос там, за песчаной косой.
И на ряске
Прозрачные капли воды,
И трава под жемчужиной росой.
А на отмели цапля стоит,
С нею день провели мы вдвоем.
Отвернулась,
Наверно, обиду таит,
Что я вдруг покидаю ее.
Наступила долгая пауза.
— Самообвинитель Донателло, — снова заговорил Будда, и теперь голос его звучал так холодно и пронзительно, как утренняя звезда в рассветном небе, — поскольку вы помогли одной из грешных, кающихся душ, не побоялись испить из лона смерти чистой живой воды и тем самым открыли доступ к полету кающейся Душе, освободив ее, вы, представляется мне теперь, уже вынесли сами себе приговор?
— Да, — ответил Дон тихо, — да.
— Мы полагаем все же, что приговор, который вы себе вынесли, вас осуждает и побуждает к добродетели и раскаянию за других терзающихся во мраке грешников?
— Да, — прошептал Дон.
Тогда Будда встал со своего престола и мягким движением простер руки.
— Я обращаюсь к вам, бодхисатвы! Вы все слышали. Вы знаете, что сталось с нашим братом Донателло. Такая судьба вам не чужда, не один из вас испытал ее на себе. Обвиняемый до сего часа не знал, или не имел сил по-настоящему поверить, что ему попущено было отпасть от друзей-черепах, уже отложивших свои живые черепашьи яйца, из которых вновь должна возродиться жизнь на Мертвой Земле, ради испытания. Ради испытания ему было отпущено сбиться с пути. Он долго упорствовал. Но под конец он уже не смог совершать над собой насилие и прятаться от страждущих душ. Он помог и освободил Душу паучихи.
Отчаяние — исход любой серьезной попытки постичь и оправдать человеческое бытие. Отчаяние — исход любой серьезной попытки вытерпеть жизнь и выполнить предъявленные ею требования, полагаясь на добродетель, на справедливость, на разум. По одну сторону этого отчаяния живут дети, по другую — пробужденные. Обвиняемый Донателло — уже не ребенок, но еще не до конца пробужденный. Он еще пребывает в глубине отчаяния. Ему предстоит совершить переход через отчаяние и таким образом пройти свое предназначение. Мы позволяем ему снова постичь смысл всего сущего и возвратить жизнь мертвым. Мы отдаем ему волшебный кристалл Будды!
Главный бодхисатва взял кристалл со лба Великого Будды, поднес его Дону, поцеловал его в щеку. Едва Донателло прикоснулся к кристаллу, едва ощутил его холодок, как ему припомнились в бесконечном множестве его непостижимые упущения в жизни. Он был готов тотчас бежать, плыть на пустынный берег, откладывать свои черепашьи яйца, наполненные добром, любовью и жизнью на этой мертвой земле, готов был совершать немыслимые подвиги, зарождать новые миры и вселенные из одного черепашьего яйца, из которого миллион лет назад возник и этот звездный мир.
Мягким движением бодхисатва похлопал его по плечу, заметив его смущение и глубокий стыд. И вот Дон уже слышал, как первоверховный Будда заговорил снова: