Его высокопоставленные заказчики: Косиор, Постышев, Петровский, и их команда, начиная с 1937 года, стали постепенно исчезать. Снаряды ложились все ближе и ближе. Но каким-то чудом Бог миловал, его не посадили. Зато пришлось полностью перестраиваться, как это делали все архитекторы огромного Советского Союза. Архитектура повернула на 180 градусов в сторону псевдоклассики.
Отец отмалчивался, спасаясь от новых активных партийных нуворишей. Но они о нем не забыли и при первой же возможности вспомнили все его грехи. На него обрушились, несмотря на то, что он единогласно был избран членом-корреспондентом академии.
Кампания началась в двух направлениях. Весной 1949 года, отмеченного борьбой с космополитизмом, в большом зале Дьяченковского здания на бульваре Шевченко собрали весь архитектурный факультет и устроили большое шоу. В президиуме сидел парторг Шлаканев и другие руководящие лица, в зале сидело триста студентов, а их учителя-профессора должны были выступать и каяться в своих грехах 20-30-х годов, связанных с конструктивизмом и буржуазным космополитизмом. Отца попросили покаяться первым, за ним каялись ведущие наши архитекторы и преподаватели: И.Ю. Каракис и В.М.Онащенко. Отца сняли с руководства кафедрой.
Еще решительнее эта кампания проводилась в Академии архитектуры. Начало положил парторг Академии. На заседании президиума он громогласно заявил, что не желает сидеть в одном зале с беспаспортным бродягой. Мой отец (беспаспортный бродяга – он же профессор, он же член-корреспондент академии) сидел по ночам и писал письма в ЦК с перечислением своих достижений и заслуг перед архитектурой Украины. Письма оставались без ответа. Через полтора года отец снова возглавил кафедру, но уже с приставкой и.о. (исполняющий обязанности). Этот же принципиальный парторг академии впоследствии написал диссертацию по проектным работам отца, успешно ее защитил и опубликовал о нем большую статью в архитектурном журнале в рубрике «Мастера архитектуры». Когда я спросил отца, как же он мог после всего с ним общаться, отец ответил:
– Как это ни странно, но я был ему очень признателен, так как ему удалось разыскать намного больше моих проектных материалов, чем смог найти я сам.
Очевидно, сначала он собирал их, как обвинительный материал, а потом решил использовать, как материал для диссертации.
Отец выпустил свыше 50 аспирантов, среди которых были и иностранцы. Особенно ретивым был аспирант-кореец Тянь Хиун. Он был способным человеком, но публикации нужно было писать на русском, а это создавало определенные трудности. Отец занимался с ним на кафедре и, просматривая его материалы, обучал его одновременно основным терминам. Из кабинета слышалось:
– Тянь Хиун, это умывальник.
– Мывальник.
– Очень хорошо. Это унитаз.
– Нитаз.
– Чудесно. А это раковина.
– Не-е.
– Как нет? Это раковина.
– Не-е. (Смеется).
– Тянь Хиун, перестаньте смеяться. Я вам говорю, что это раковина.
– Нет. Это не лаковин, это мывальник. (На плане их показывают одинаково).
Когда децибелы их беседы достигали определенного уровня, к делу подключалась ассистентка кафедры Клара Георгиевна.
– Яков Аронович, не надо кричать. Он ведь не глухой. Он просто кореец.
Отец утихал.
Тянь Хиуна отличала невероятная работоспособность и большая почтительность по отношению к шефу.
Однажды у нас дома раздался звонок. Я открыл дверь. Это был Тянь Хиун. У него в руках был большой портфель. Он спросил, дома ли отец, и я проводил его в комнату. Отец встретил его радостно.
– Заходите, Тянь Хиун, присаживайтесь. Рассказывайте, как вам сьездилось на родину, как ваши близкие. Удалось ли собрать недостающие материалы? Портфель можете поставить. Вам же неудобно сидеть с портфелем.
– Не-е. Я сижу с портфелем.
– Я вас уверяю, что его никто не возьмет. А нам с вами неудобно разговаривать.
– Не-е.
– Ну не хотите, как хотите. Так как вам ездилось?
– Карашо, – Тянь Хиун открыл портфель, вынул бутылку с яркой этикеткой, на которой были корейские иероглифы, и поставил ее на стол. – Это вам.
– Да что вы? Это напрасно. Во-первых, я не беру подарков от аспирантов, а во-вторых, я вообще не пью.