– А кто это? – удивился джентльмен.
– Это герлфренд Алеши Поповича.
Посетители посмотрели на меня с большим сомнением. А мистер Питман даже с укоризной. При этом он дернул себя за нос, что означало крайнее раздражение. Я понял, что лучше удалиться, и прошел в его кабинет. Кабинет мистера Питмана напоминал небольшую районную библиотеку после землетрясения. Он весь был завален книгами, бумагами, папками и прочей канцелярской дребеденью. Над этим хаосом царили две вещи: роскошный компьютер и огромное вращающееся кресло. Произведя капитальные разгрузочно-уборочные работы, я расчистил одно из кресел у стены и уселся в ожидании. Ждать пришлось недолго. Очевидно, посетители оказались бесперспективными, и мистер Питман появился довольно скоро.
– Я очень тяжело работаю, – начал он. – Сегодня спал не более четырех часов.
Я уже привык к этой сентенции. Многие бизнесмены и клерки здесь говорят вместо приветствия «I’m hard working» (я тяжело работаю), даже если они встречаются в рабочее время в увеселительном заведении. Таковы традиции.
По внешнему виду мистера Питмана трудно было судить о его каторжной работе. Он был человеком весьма дородным, с солидным брюшком. Над тремя подбородками сияла круглая физиономия, украшенная завидным румянцем. Он был без пиджака. На белоснежной сорочке кричал яркий легкомысленный галстук с розовыми поросятами. Начал он, как всегда, в атакующем стиле.
– Хочешь, я познакомлю тебя с конгрессменом или даже с сенатором. Ты знаешь имя сенатора от штата Пенсильвания? Чувствую, что нет, а меня он приглашал на ланч. Или, может быть, лучше показать твои работы мэру Филадельфии? У меня есть на него выход. Я думаю, его может заинтересовать серия картин «Наша Филадельфия». Теперь твоя задача держаться за меня. Я тебя сделаю богатым и знаменитым. Твоим именем назовут улицу в Филадельфии или площадь. Ты что больше хочешь?
– Я хочу получить назад свои работы.
– Опять ты за свое. Ты знаешь, чем отличаются русские художники от американских? Чувствую, не знаешь. Русские художники лучше рисуют и компонуют, но совершенно не разбираются в бизнесе. А американские – хуже рисуют, но зато умеют делать деньги. Вот ты типично русский художник.
– Я не русский, я еврей.
– Для нас вы все русские. Шагал – русский художник, Рубинштейн – русский музыкант. Это там у вас, в Советском Союзе, любили изучать родословные. Там мы бы оба были евреями, а здесь я американец, а ты русский.
– Так когда же американский еврей вернет русскому художнику его работы?
– Ты сейчас же изменишь свою точку зрения, как только я тебе скажу потрясающую новость.
– Неужели вы нашли спонсора, который купит мне персональную галерею?
– Даже лучше. Через полчаса сюда прийдет знаменитый филадельфийский архитектор мистер Бейкон, ты должен был слышать о нем. Тебе следует произвести на него хорошее впечатление. У него будет к тебе интересное предложение, и мы его втроем обсудим. А пока обожди в галерее, у меня небольшой митинг.
Следует сказать, что митинг по-американски – это и собрание, и беседа, и планерка, и летучка, и встреча с друзьями, и, наконец, просто повод, чтобы на время сдыхаться от клиента достаточно вежливым способом. Я прошел в зал, где висели портреты вождей, столь скептически принятые акулами капитализма, уютно устроился на диване и стал вспоминать наше знакомство с мистером Питманом.
HELLO, МИСТЕР ПИТМАН
После завершения одной из выставок галерейщик вручил мне визитку, оставленную для меня одним из посетителей. Я прочитал: «Альберт Эйнштейн».
– Я, конечно, с большим уважением отношусь к памяти великого Бертика, но не настолько, чтобы отправляться на тот свет. Или это однофамилец?
– Нет. Это только название экстравагантного магазина, хозяин которого хотел поговорить с тобой.
Моя супруга позвонила псевдоэйнштейну по указанному телефону, назначила аппойнтмент (встречу), и мы направились в центр города на метро. Выйдя на 15-й стрит, мы пошли по Уолнут-стрит. И тут же начались диковинки. На углу на вентиляционном люке сидел homeless (бездомный) афро-американец и потряхивал бумажным стаканчиком с мелочью. Вызывало удивление его облачение. Он сидел в черном пиджаке, белоснежной рубашке и бабочке.
Когда мы приблизились, он заныл басом: «Change! Change!» (мелочь).
– У нас нет мелочи, – не выдержала Леночка.
– Тогда можете дать мне доллары, – не унимался он.
– У нас нет и долларов.
– О’кей, мэм, я согласен на чек.
Когда мы через месяц проходили этот перекресток, мы увидели этого же нищего, но без бабочки. Я не удержался, дал ему квотер (25 центов), но при этом сказал: