– Было бы интересно представить себе какой-нибудь пример.
Маэстро оживился.
– Вот, например, штат Миссури. Я для этого принес книгу «Жизнь на Миссисипи». Вы изображаете силуэт города Сан-Луис с гигантской аркой, а на переднем плане двухтрубный пароход плывущий по Миссисипи. О’кей?
– Насколько я знаю, эту гигантскую арку создал архитектор Сааринен относительно недавно, а двухтрубные пароходы уже давно исчезли.
– Это детали, не играющие никакой роли. Потом вы на фанере рисуете Тома Сойера, Геккльбери Финна и тетушку Салли в натуральную величину, а мы их вырезаем и ставим перед аркой. Каково?
– Ошеломляюще. А как насчет Тома Сойера, высеченного в мраморе вместе с тетушкой Салли?
– Нет, я думаю это будет слишком сложно. Я попрошу вас сделать эскизы через неделю. Я позабочусь о презентации.
Мистер Питман слушал нашу беседу с большим недоверием. Он так и не мог уловить всю грандиозность предстоящих фанерных шедевров. На этом наш нестойкий тройственный союз завершил свой первый митинг.
Я покинул заведение имени великого физика со смешанными чувствами: то ли мне предложили серьезную работу, то ли втянули в скверную бесперспективную аферу. Я двинулся по Уолнут-стрит до Риттенхауз-сквера, прошелся по аллее и уселся на скамейку. Я любил это место. В центре Филадельфии мало зелени. И эти два островка – Вашингтон-сквер и Риттенхауз-сквер – очень меня привлекали. Особенно второй из них. Здесь проводились различные шоу. Ежегодно мы посещали грандиозную выставку цветов. Кроме того, здесь устраивались осенние выставки художников и сгайзтеп (мастеров-прикладников). Эти шоу всегда меня удивляли.
В них участвовали художники-выпускники University of Art, Academy of Fine Art и просто университетов. Это я знал точно, так как возле каждого художника висела табличка с его биографией и перечислением заслуг. Но здесь, в отличие от официальных выставок, не ставили инсталляций, не выставляли куски искареженного железа и перепачканные доски. Здесь царил соцреализм. Очевидно, желание что-нибудь продать брало верх над стремлением к оригинальности.
Молодые люди и девицы валялись на траве в рискованных позах – здесь это разрешалось. Хомлесы с увлечением копались в урнах, выуживая коробки для завтраков и бутылки кока-кола. Юноши и девушки громко беседовали, поглощая чизбургеры.
Больше всего мне нравилось то, что тут растут каштаны, такие же, как и в Киеве, с настоящими свечками, к которым мы так привыкли, и которые вызывали так много воспоминаний. Чувствовал ли я ностальгию? Очевидно, да. Но это была ностальгия не по сегодняшнему Киеву, а по городу, где прошла моя молодость и большая часть творческой жизни. Я любил Киев времен моей институтской учебы. Я любил Киев шестидесятых. Я с удовольствием вспомнил свой родной институт с инфантильным названием КИСИ, куда я, нагруженный чертежными досками, добирался на трамвае номер 2.
ИНСТИТУТ (дела давно минувших дней)
– Молодой человек, вы на Евбазе выходите?
– Да-да! Выхожу, не толкайтесь. Здесь все выходят.
Я пробил себе дорогу двумя чертежными досками, и, выслушав не совсем лицеприятные комментарии пассажиров, вывалился из трамвая. Здесь уже давно не было еврейского базара, но название оказалось настолько живучим, что его ничто не могло изменить. Раньше это была Галицкая площадь, но все называли ее Евбаз, в 1952 году ее переименовали в площадь Победы, однако название Евбаз осталось.
Еще не было ни цирка, ни Центрального универмага, ни гостиницы «Лыбидь». Еще не построили парадные пропилеи из двух жилых домов с угловыми надстройками, в одном из которых был Аэрофлот, а в другом-гостеприимная квартира замечательного кинорежиссера Сергея Параджанова. Всего этого еще не было, но рынок уничтожили, площадь пустовала, и все равно ее называли Евбаз. Только в воспоминаниях старожилов остались легенды о бурной жизни старого еврейского базара, о хитроумных продавцах и колоритных покупателях, о неповоротливых балагулах, о богатыре-грузчике Иосифе по прозвищу Лампадка. Он приходил на рынок очень рано с жестокого похмелья, снимал шапку с какого-нибудь незадачливого еврея, выглядевшего поприличнее, поднимал одной рукой 10-пудовый ларек и клал шапку под него, предварительно подложив газетку. После этого он вежливо обращался к господину: