— Крушение, господа пассажиры. Из вагона прошу не выходить. Тамбуры повреждены. Сам еле жив остался.
Для Шурика это было сигналом к восприятию приключения. Он выскользнул в тамбур. Дверь в него была открыта, а сам тамбур сжат гармошкой. Два пассажира, выходившие покурить, оказались зажатыми. Одного придавило, и он только стонал, другой громко взывал о помощи. Входную дверь в вагон покорежило и приоткрыло. Наружу вела узенькая щель, через которую не протиснуться человеку. Взрослому, конечно! А мальчишке? Не раздумывая, Шурик решил попробовать и, конечно, застрял, высунувшись наполовину.
Было темно, мелькали огоньки бегающих с фонарями людей.
— Глянь, гимназиста зажало. Эй, паря, ты живой или как? — послышался близкий голос.
— Жив я, жив! Помогите вылезти! — хотел крикнуть Шурик, но грудь так зажало, что получился слабый, нечленораздельный звук.
— Вроде пищит. Давай, братва, вытаскивать. Берись!
Мальчик почувствовал мертвую хватку крепких рук на плечах, под мышкой правой руки, высунутой вперед.
— А ну, дружно! Взяли! Подернем! Подернем! Сама пойдет! Сама пойдет! Авось не разорвем…
Послышался треск. Но разорвали не Шурика, а его форму реалиста. И ремень с пряжкой, а главное — сорвало пуговицы на брюках. Шурик стоял на перроне какой-то станции, которую поезд проезжал без остановки, и врезался в оставленные на его пути вагоны.
Придерживая руками спадающие штаны, мальчик спрыгнул с конца платформы и побежал вперед к паровозу, не обращая внимания на крики:
— Куда ты, паря? Врач тебя осмотрит.
То, что Шурик увидел, не поддается описанию. Паровоз серии ОВ, прозванный «овечкой», лежал на боку, скатившись с насыпи. Вместе с ним, тоже на боку, лежал почтовый вагон. Пассажирский был сцеплен с ним, видимо, непрочно, что и спасло Званцевых. Их вагон остался на рельсах со сморщенными тамбурами.
Оставленные на пути поезда товарные вагоны при ударе столкнули паровоз с рельс, заставив его съехать с насыпи, а сами откатились далеко вперед.
— А ну, паря, посвети, я прочту, что в инструкции написано, как крушение оформлять, — обратился к Шурику дядя с фонарем.
— Не могу. Штаны держать надо. Все пуговицы сорвало.
— Странное повреждение. Тогда прочти вот тут. Я посвечу.
В одной руке он держал фонарь, в другой — открытую книгу. И Шурик ночью, при тусклом свете фонаря, стал читать мелкий шрифт инструкции о документах, долженствующих быть составленными при крушении железнодорожного состава.
— Что ты тут делаешь, негодный мальчишка? — услышал Шурик взволнованный мамин голос.
— Он мне важные указания читал, мадам. Славный малый, — заступился за мальчика станционный начальник.
— Как читал? Он не может!
— А я ему фонарем посветил.
— Я вижу, мамочка! Теперь все вижу, — радостно возвестил Шурик, бросаясь к маме и обнимая ее обеими руками.
— Боже мой! Какая у тебя шишка, — говорила она, гладя сына по голове — Неужели видеть стал? Недаром батюшка с нами ехал. Это он мне помог через окно к тебе спуститься. На все Божья воля! Вернул он тебе зрение.
— Портки-то подними, паря, — сказал с улыбкой проходивший мимо мужчина…
Искушение, подобно яду.
Гарпун резвый мчится рядом
Запах лошадиного пота от рысаков, бегущих впереди, вместе с ветром от быстрой езды били в лицо, в нос, в защищенные очками глаза. Сидя в беговой качалке, управляя палевой красавицей-кобылой, Шурик ощущал необычайное слияние со рвущейся вперед Точеной, знал: она сильна, задорна, охвачена азартом, недовольна обогнавшими ее лошадьми, и легким, ласковым натяжением вожжей чуть сдерживал бег, берег ее мощь.
Папа подарил ему Точеную, перед тем как уехать на формирование в колчаковскую армию, хотел облегчить состояние сына, теряющего зрение. До отъезда в Томск Шурику удалось объезжать Точеную в беговой качалке и он уже чувствовал каждый нерв лошади, как свой собственный. Мальчик не подозревал о тайном замысле Игната, того самого конюха, что служил у его папеньки в Акмолинске, отдававшего ему Точеную. Игнат неспроста водил мальчика на ипподром. И вскоре Шурик проникся особой атмосферой, охватывающей зрителей после удара колокола и старта отборных рысаков, когда они, вытягиваясь в цепочку на прямой части полутораверстной беговой дорожки, ухоженной после каждого заезда, рвались вперед.