Мистер Бронкс тянул меня за собой. Мы вошли в дверь какого-то офиса. За конторкой не сидел, а стоял человек в бакенбардах и очках в тонкой металлической оправе. Он сердито покосился на нас, и мы на цыпочках проскользнули мимо. Мне было страшно, что он вернет меня в прошлый век. Ладно уж, хоть перо у него было не куриное. Но обмакивал он его в чернильницу и написанное посыпал из песочницы. Я невольно пощупал недавно купленный «паркер», вечное перо, не нуждающееся в чернильницах, но пачкающее карман пиджака. Эта слабая ниточка еще связывала меня с, казалось, потерянным двадцатым веком. Словом: «Мама, я хочу домой!» Спасение — в узеньком коридоре. В правой стене — иллюминаторы. За бесконечно отражающимся стеклом надписи: «1900 год… 1905… 1934… 1939… 1940-й!..»
Впереди светлое пятно. Мы повернули за угол и оказались на другой улице — будущего. Меня захватили новые звуки. Шорох бесчисленных шин. Воздух стал тяжелее от выхлопных газов. Непрестанные гудки на все лады — то барабанный бой, то бодрый марш, то незнакомая какофония предупреждает об опасности. Асфальтовая улица зажата стеклянными стенами, за которыми видны знакомые, родные трилон и перисфера. Современный электрический свет. В перспективе небоскребы с несущимися во втором этаже улицы машинами. Из туннеля, представляющего собой перекресток улиц, выезжают великолепные машины завтрашнего выпуска — «крайслер», «плимут». Я ожидал увидеть всю широту американской рекламы, но… Все показалось мне бледным в полупустых витринах и мало отличалось от того же сегодняшнего Бродвея. Фантазия устроителей истощилась, хотя все взлеты выдумки должны были служить прежде всего сбыту продукции. Ради этого менялась мода на все, что покупается сегодня и будет предложено завтра. И витрины заполнялись вещами электрифицированного домашнего быта. Машины стирали белье, готовили обед из купленных полуфабрикатов, мыли посуду и прибирались в комнатах, воюя с городской пылью, проникающей с улиц в опрятные квартиры.
Разгадка была проста. Оказывается, павильон романтики прошлого с противопоставлением чудес электрифицированного быта принадлежал электротехнической компании, наводняющей квартиры американцев своей продукцией.
Ты устал, мой друже? Признаться, и я тоже. Продолжу путешествие в следующем письме».
Все павильоны — это храмы
Бога въедливой рекламы.
«Ну, друг мой терпеливый. Надеюсь, ты отдохнул от моего предыдущего письма. Пойдем с тобой шагать по «Миру завтра».
После архитектурных потрясений, подготовленных посетителям выставки, мы с Бронксом обошли несколько павильонов. Большинство из них варьировало магазинные витрины, выставляя напоказ сегодняшнюю продукцию, которую завтра надо сбыть, в этом и было их представление о «Мире завтра», посмотреть который потоком шла толпа американцев и иностранцев, ради этого приехавших в Америку.
Чтобы посетитель не заскучал, павильоны-витрины перемежались технической эстрадой. Так, «Дженерал электрик», чтобы пробудить в посетителях уважение к электричеству и желание электрифицировать свой быт, в специальном павильоне высокого напряжения, когда мы с Бронксом зашли туда, показывала впечатляющие электрические разряды, воспроизведенные перед вами молнии. Сверкающие ослепительные дуги проскакивали в нескольких шагах от вас, вызывая испуганный визг чувствительных леди и одобрительное кряканье джентльменов. Мы и другие посетители вдыхали озонированный воздух.
— А это не вредно — дышать таким воздухом? — беспокоилась пожилая дама в обтягивающих ее телеса мужских брюках.
— Не вреднее посещения туалета общего пользования с озонатором, — успокаивал ее усатый спутник в чесучовом легком костюме.
— Не правда ли, эффектно? — осведомился у меня мистер Бронкс.
— Молния всегда впечатляет. Особенно на природе. Но незабываемое воспоминание у моей первой жены Татьяны оставила шаровая молния, влетевшая в открытое окно и, увлекаемая сквозняком, проплывшая мимо нее на расстоянии вытянутой руки, а затем проникшая через открытые двери на кухню и на птичий двор, где и взорвалась, изжарив несколько кур и одну индейку.