Тележки вагона европейской колеи утром сменят в Бресте на наши ширококолейные. Тогда их и потревожат советские пограничники.
Но их потревожили раньше.
Дверь с шумом открылась. Три офицера в черной форме со свастикой на рукаве бесцеремонно ввалились в купе. Сердце у Званцева сжалось — эсэсовцы!
— Паспортный режим, господа! Предъявить документы! Schneller (Живее!) — раздалось по-немецки.
Саша достал свою «красную паспортину», хранившуюся у заботливого консула в Нью-Йорке, пока его владелец был там.
Офицер-эсэсовец взглянул на корочки протянутого документа и вернул его, не раскрывая:
— О! Русские! Добрый путь, дорогие товарищи. Я дам извещение по пути следования, чтобы вас не беспокоили. Осматривать ваш багаж не будем.
Саша и художник ничего не понимали.
Они не знали, что Молотов уже в Берлине.
Вскоре началась Вторая мировая война.
Для Званцева это были тяжелые времена. Роман рухнул. Надо писать заново. Без причины он был уволен из «Оргаметалла». Иосифьян словно забыл друга. Ни разу не появился, не поддержал. Ураган репрессий унес всех тех, кто поддерживал когда-то их. Не стало ни Тухачевского, ни Орджоникидзе, ни Павлуновского, даже Точинского. Когда за Орджоникидзе приехали, чтобы арестовать его, он, возмущенный, позвонил своему другу по партии Coco. Сталин издевательски ответил ему:
— А ты гони их в шею. Ты ведь Серго, — и повесил трубку, словно Орджоникидзе мог это сделать.
Серго понял все. Пред ним встал Coco, экспроприатор Тифлисского банка, холодно уничтоживший парней охраны… Вот и теперь Coco уничтожает всех, кто может помешать ему взять всю власть. И старый революционер на глазах у стоявших в дверях чекистов застрелился.
А туг еще Израиль Соломонович Шапиро, Сашин псевдосоавтор по сценарию «Аренида», пришел без него к Инне Александровне и предложил ей выйти за него замуж, разведясь со Званцевым. Он на днях будет арестован. Шапиро это доподлинно известно (должно быть, сам донос написал, чтобы одному остаться автором фильма). «И надо спешить с разводом до ареста, а то теперь жен тоже забирают». Инна с негодованием выгнала его, рассказала со слезами Саше и предложила немедленно выехать им с трехлетним сынишкой Олегом на юг. Тем более что получено письмо от Татьяны Николаевны. Она писала Шурику, что их дочь Нина за блестящие успехи в пятом классе награждена бесплатной путевкой в детский санаторий в Геленджике. И было бы неплохо встретиться дочери с отцом.
Званцевы в тот же вечер выехали в Новороссийск.
В Новороссийске супруги расстались. Инна с мальчиком направилась по побережью до Ермоловского, а Саша — в близкий Геленджик, стоявший на берегу бухты. В конце аллеи со стройными, стремящимися в синее небо кипарисами, Званцев ждал вызванную воспитательницу. Он размышлял о своей судьбе, об Иосифьяне. «Его можно понять, — оправдывал он приятеля. — Я окружен семьей врага народа. И не эта ли причина увольнения из «Оргаметалла»?»
Вокруг росли магнолии и роскошные олеандры. Словно взятой из архива сводкой, времен Первой мировой войны, на столбе хрипела радиотарелка: «На Западном фронте без перемен». А здесь, в благодатном крае было тихо. «Не шелохнет морская гладь». Морская прогулка с дочерью могла удаться на славу.
Санаторий размещался на взгорье. К калитке, где ждал Званцев, спускалась ясноглазая воспитательница с фигуркой, заимствованной из Лувра:
— У вас прелестная дочь, но сегодня вечером она поет в хоре. Оставайтесь ночевать. Я уступлю вам свою комнату. Я покажу вам сказочные места, — в ясных глазках зажглись искорки.
Званцев отказался от комнаты и лунной прогулки. Искорки в глазах потухли:
— Жаль! А вы мне понравились. Я сейчас приведу вам девочку и вы еще застанете в порту Новороссийска теплоход «Грузия». Он доставит вас в Сухум, а с дирекцией санатория я все улажу. Сколько лет вы не виделись с дочкой?
— Семь лет.
— Теперь ей двенадцать. Узнаете ли?
Когда она вернулась в сопровождении сероглазой девочки с заложенными на голове косичками и чемоданчиком в руке, не узнать Нину было невозможно. То же серьезное выражение лица, та же уверенная походка человека, крепко стоящего на ногах, тот же пристальный взгляд, отличавший ее с детства, и тот же возглас: «Шурик!», с каким она бросилась ему на шею.