— Ты што, паря, одурел? Так тебя в каталки! Коням под копыта лезешь. Ладно я придержал. Сойди с пути, психун беглый, не то кнутом сгоню.
Шурик совершенно очнулся. «Слишком воображение разыгралось, — подумал он, — так и не ощутив грозившей ему опасности. — А интересно! Записать бы… Да кому это нужно?»
И ничего Шурик не записал из будоражащих ум фантазий, но каждый день, неся домой судки и рискуя попасть под очередную подводу, он придумывал самые невероятные ситуации и приключения. Это получалось у него само собой и вовсе не для печати. Он был слишком юн и пока еще только познавал жизнь и на службе, и дома, и через искусство.
Мама вышла из канцелярии в экспедицию. Старичок-делопроизводитель уткнулся в бумаги, Чеважевский уехал в больницу. Шурик, заменяя типографию, без конца печатал: «Прошу принять на излечение больного…» и подписи Чеважевского и Торгова. Рядом с «ремингтоном» зазвонил телефон. Шурик снял трубку. Голос у него еще не стал ломаться и звучал вполне по-девичьи.
— Барышня! Вы не скажете мне телефон вашего машинописного бюро? — добивался какой-то мужчина.
— К сожалению, у них телефона нет.
— Вот так кренделизм! Как же вы свои бумаженции печатаете?
— У нас в отделе своя машинка. Я на ней печатаю.
— Слушайте, барышня, я хотел, чтобы вы мои стихи напечатали. Я — поэт, меня уже два раза в газете поместили. В Питере был, Маяковского видел. В желтой кофте. Понимаешь? И Есенина в косоворотке. Здорово выдают. Но у меня не хуже.
— Да, интересно повстречаться с такими людьми.
— А что? Давай встретимся.
— Разве они сюда приезжают?
— Да не с ними! Слушай, барышня, почему у тебя голос такой приятный? Ты, наверно, хорошенькая? Посмотреть-то на тебя можно? И про меня, доложу тебе, не скажешь, будто морда не така: «нос широкий, глаза узки, рожа толста, нога крива». Я — паря, что надо! Сама убедись. Так где встретимся, когда?
— Зачем?
— Как зачем? Я хоть от станка, а поэт. Есенин — тот от сохи, а я — от революции. Стихи мои надо напечатать на машинке, а заодно друг на друга полюбуемся. Авось оба не лыком шиты. Не лапти, а модны туфельки. Напечатай, барышня, я заплачу:
— Платить не надо. Я так. По дружбе.
— Между мужиком да бабой это за дружбу не идет.
— Приходите: губздрав, лечебный отдел. Посмотрим.
— Что посмотрим?
— Стихи посмотрим.
— Эх, барышня, ничего-то ты не поняла. Зелена еще.
— Вот мы и выясним, кто не понял.
Через час в отдел ввалился крепко сложенный, с улыбчивым румяным лицом парень. Он ошалело оглядывал служащих.
Делопроизводитель Торгов строго взглянул на посетителя. Магдалина Казимировна сняла золотое пенсне.
— Где тут у вас барышня, которая машинисточка.
— Я за нее, — встал из-за машинки Шурик.
— Вон оно что! — разочарованно сказал парень, сдвигая шапку на лоб. — Ловко ты меня ощипал, хоть в суп клади.
— Давайте стихи, я напечатаю в нерабочее время. Завтра возьмете.
— Юноша! — послышался раскатистый голос Чеважевского из-за перегородки.
Когда Шурик, получив задание от доктора, вернулся на свое место, то увидел листок оберточной бумаги с нацарапанными стихами, начинавшимися так:
Увечным людям чтоб помочь,
Трудиться стоит день и ночь.
Всякий раз по пути из «психушки» домой Шурик проходил мимо Омского театра. Он казался ему уменьшенной копией Московского Большого, который он видел, когда они возвращались из Сочи домой через Москву в 1916 году. Он избегал проходить через крытый подъезд, куда подъезжали коляски и трескучие автомобили. Там висела при колчаковщине «витрина зверств», чинимых красными в ожесточенной Гражданской войне.
И вдруг он, как-то сам не заметив того, оказался перед этой витриной. Надпись была другая: «СЛЕДЫ КОЛЧАКА». А фотографии… Они были похожи на те, что прошлой осенью заставляли Шурика вспоминать бойню в Боровом. Но одна фотография не оставляла сомнений — это был его «конный наставник». Это была та самая фотография Игната, убитого якобы красными, оставшаяся в прежней витрине. И картина жуткого отступления в дождливый осенний день вытеснила у Шурика его фантазии. Долго не задерживаясь у витрины, он понуро пошел по подтаявшему снегу. Вдруг налетел снежный заряд, обрушивший на город лавину мокрого снега. Снег сразу залепил Шурику лицо, глаза, проник за шиворот, стекая по спине холодной струйкой. Он против воли загнал его обратно под портач театра, куда в непогоду въезжали коляски, и разодетые господа и дамы, не боясь дождя, входили в театр.