— Язви меня в душу, если перешагну без приглашения, — с самым страшным сибирским ругательством произнес «комнатную клятву» каждый из них.
Подошла Нина. Вместе с Таней, в тех же выражениях, они повторили мужское обязательство. После чего спели «Крамбам-були», запили припасенной Катей бутылкой ситро. Задуманный ею хитроумный план полностью удался. О мазанке бабы Груни никто не жалел, в нерушимости меловой границы не сомневались.
Начались институтские занятия. Вася Иванов, белокурый добродушный крепыш, приступил к выполнению своего грандиозного плана вычерчивания паровоза в натуральную величину.
В институтских чертежных кабинетах третьего этажа нужного ему места предоставить не могли, и Вася, по Катиному совету, осваивал вмещающую паровоз проходную комнату. Он покрыл ее пол ватманами, защитив их старыми газетами. Поверх он проложил где-то добытые доски, по ним и должны были ходить все жильцы, развивая в себе способности канатоходцев. В основном это были студенты, за исключением полной пожилой дамы, Клеопатры Петровны, матери одного из студентов, она жила с ним, и, преклоняясь перед мудростью их наук, покорно балансировала на жердочках, расставив руки и встав на носочки, как настоящая балерина.
Но особенно доволен был замыслом Васи толстый, пышноусый профессор Бутаков, заведующий кафедрой паровозостроения. Страдая одышкой, он поднимался в «Зал Бутакова» и любовался появляющимися контурами паровоза — лучшей, по его мнению, паровой машины в мире.
И шахматного лиха ради,
Страну вдруг стало лихорадить.
Умер Ленин! Страна горевала и подводила черту.
За окном зимняя темнота и трескучий сибирский мороз. И жуткий, потрясающий душу, одновременный горький рев, вой, плач миллионов паровозных, пароходных, заводских гудков по всей колоссальной стране, в оглушительном рыдании машин, выплескивающих невосполнимую потерю и всенародную боль.
— Мне страшно! — послышалось с Таниной кровати. — Шурик, мне страшно. Огня не зажигай. Слышишь, Нина в подушку плачет. Сейчас надо быть всем вместе.
Шурик, не успев заснуть, нерешительно сел на топчан, прикрывшись одеялом. Он, как всегда, спал голым. Переглянулся с Васей. Тот уже был на старте. Не сговариваясь, перешагнули запретную черту.
Таня, трясясь от озноба под своей шинелишкой, хотела утешить подругу, решила втянуть всех в общий разговор:
— Что теперь ждать, ребята? Как горько и жутко стонет вся страна. Что с ней будет? Ушел такой мудрый, справедливый человек. Троцкий всегда был против него. Введенный Лениным НЭП только начал давать результаты. Червонцы появились с подписью Пятакова. А теперь? Снова гражданская война, разруха? Даже дрожь берет.
— Это от холода. Хочешь я печку растоплю?
— Весь дом перебудишь.
— Тогда марш в кровать и позволь прикрыть тебя моим одеялом. Одной шинели мало даже для спартанки. А я с краешку пристроюсь, и мы продолжим разговор.
Пока Таня возилась под шинелью и одеялом, Шурик прилег на краю ее кровати и покрылся гусиной кожей. Хотел сходить одеться, но манило чуть согреться совсем близкое от него девичье тепло. Невольно потянул на себя одеяло и коснулся горячего плеча.
Им на их жизненном перепутье так и не удалось поговорить о будущем страны. На комсомольские собрания не допускались, детекторные приемники были только у малознакомых радиолюбителей, а вывешенные на улицах газеты в мороз не очень почитаешь.
Когда гудки смолкли. Шурик, завернувшись в свое одеяло, столкнулся с Васей, утешившем Нину.
Заснул Шурик с чувством тягостной вины и дал слово не повторять случившегося. А утром себе в укор написал своеобразное стихотворение «Долг», помещенное в эпиграфе к четвертой части романа.
Он стал реже бывать дома, вернувшись к заброшенным шахматам, и стал завсегдатаем шахматного клуба. Там, на втором этаже старинного дома, за грубо сколоченными столами по обе стороны сидели взъерошенные игроки и разыгрывали бесконечные молниеносные турниры «a tempo».
Шахматных часов не было, но шахматная лихорадка 1925 года, вызванная Международным шахматным турниром в Москве, с участием обаятельного Капабланки и отобравшего у него звание чемпиона мира маленького Ласкера, с ястребиным профилем и всегда со «зло окуривающей противника» сигарой в зубах, закружила голову целой стране. И увлеченные томичи заменили часы выкриками через каждые пять секунд очередного судьи: «белые», «черные». Не успеешь сходить, противник имеет право сделать еще один свой ход со словами: