— А мы будем петь, — объявила Катя и запела по бумажке:
И ветвью счастья,
И цветком любви
Украшен Древа Жизни СТВОЛ.
А КОРНИ?
Без них засохнет ветвь,
Падут цветы.
МЕЧТАЙ О счастье,
О любви и ты,
Но ПОМНИ:
Корень Жизни — ДОЛГ!
Не страх потерь, а ласка, нежность
Прогонят злую неизбежность.
Практику Званцев проходил на Сормовских заводах, родине всех волжских пароходов. Но работал он не на верфи, а получил серьезнейшее задание — спроектировать ажурные фермы для эстакады набережной. Он был увлечен будущим сооружением, мысленно видя его красующимся на волжском берегу.
Профессора разглядывали синьки чертежей и качали головами:
— Не всякому инженеру такое под силу. Но самый важный разговор у Саши произошел с профессором Трапезниковым, специалистом по упругости металлов, читавшим курсы «Сопротивления материалов» и «Мосты».
— Ну, так о чем секретничать со мной хотите? Выкладывайте. Почему другим не доверяете?
— Вовсе нет, профессор, боялся, что меня засмеют.
— И вы не трус, и они не насмешники. Дело, видимо, в другом. Признавайтесь, Званцев. Толковое поддержу.
— Дело в неуверенности моей, — признался Саша. — И масштабности предстоящей работы.
— Большому кораблю — большое и плавание. Ломоносов мечтал своих Ньютонов иметь. Так вы ж не на Ньютона замахиваетесь?
— Нет, только на Эйлера…
— Э, брат, тут я тебе не друг! Никто больше Эйлера во многих областях науки открытий не сделал.
— Я не против Эйлера. Я восхищаюсь им…
— Объяснись.
— Сталь прочнее при растяжении, много слабее при изгибе, а при продольном изгибе — просто слаба, ненадежна за пределом ограничений Эйлера. Не так ли, профессор?
— Скажем ему спасибо за это, а в твою зачетную книжку второй раз зачет поставим по сопромату.
— Не спешите, профессор, как бы не захотели первый зачет вычеркнуть.
— С чего бы это? Я не рак, чтоб пятиться назад.
— Хочу фермы без продольного изгиба строить, чтобы металл только на растяжение работал…
— Эх, горе-изобретатель! Ладно, ума хватило при других такое не ляпнуть! Тебе не то что в мостах, а в распорке любой без продольного изгиба не обойтись.
— А если длинные сжимаемые стержни наливными делать?
— Бутылки или рюмки в ход пустить хочешь?
— Нет. Стальные трубы.
— Не понимаю разницы — уголок или труба воспримут на себя равное усилие?
— Я сейчас все объясню, — заволновался Званцев.
Раздался сильный стук в дверь.
— В чем дело? Я занят, — сердито крикнул Трапезников.
— Студент Званцев Александр не у вас ли, профессор?
— Здесь со мной работает.
— Телеграмма им. Видать, шибко срочная.
— Суй под дверь. А ты подними и читай.
Саша одним прыжком оказался у двери, взял бланк и побледнел.
— Откуда? Родители?
— В Барнауле жена рожает, — Саша показал телеграмму.
Трапезников вслух прочитал: «Можешь не застать». Остальное профессор понял…
Прямо с вокзала Шурик бежал через весь Барнаул до больницы, где рожала Таня. Извозчик не по карману.
Его ждали. Сердобольная сестра, едва не плача, вела по больничному коридору, объясняя на ходу:
— Случай редкий и очень тяжелый. Общее заражение крови — родильная горячка. Почти никто не выживает. Ждите чуда. Зато ваша девочка — богатырь. Одиннадцать фунтов весом. Вырастет, вас на руках носить будет.
Таня лежала в палате умирающих, изолированная от других рожениц, чтобы у тех не пропало грудное молоко. Ноябрьский день был ясный, но окна палаты были плотно занавешены. Полумрак создавал иллюзию склепа, и в нем — Таня. По сравнению с ее мертвенно бледным лицом, подушки казались серыми.