- Нервы у вас, Сазон Иванович, подорваны, - заставил себя усмехнуться Михась. - Это от нервов вы все говорите. Только от нервов...
- Нервы у меня, дорогой мои, не хуже, наверно, чем у кого-либо, сурово пошевелил скулами Сазон Иванович. - Но дело сейчас не в этом...
А в чем - Сазон Иванович так и не сказал, не успел сказать.
У железнодорожного переезда, посредине дороги стояли два немца - офицер и солдат.
Офицер поднял руку, солдат взял на изготовку, придавив к животу автомат.
- Опять ловят кого-то, - сообразил Сазон Иванович. - Где-то кто-то чего-то такое сотворил...
- Документ, - подошел к телеге офицер. - Затчем, куда, откуда? произнес он с необыкновенной отчетливостью русские слова.
- Битте, - сказал Сазон Иванович и медленно стал вытаскивать из-за пазухи бумажник.
А Михась, чтобы унять вдруг охватившую его нервную дрожь, вцепился обеими руками в перекладину телеги и так сидел, удивляясь и даже возмущаясь спокойствием и неторопливостью, с какими Сазон Иванович вынимал из бумажника аусвайс.
- Вот, ваше превосходительство, господин офицер, мой документик. Пожалуйста, битте шейн.
Офицер посмотрел документ, потом снова взглянул на Сазона Ивановича, должно быть сверяя фотографию на документе с подлинником.
- А это мой племенник, - кивнул на Михася Сазон Иванович. - Везу вот на свадьбу в Жухаловичи. Женить пора. Не желаете ли, господа, по нашему дикому русскому обычаю выпить за здоровье молодых? - Из соломы в передке телеги высвободил горлышко большой бутыли. - Ведь молодежь - она ни с чем не считается. Война не война, а жениться надо.
- Имеет невест? - насмешливо посмотрел на Михася офицер.
- Ну конечно, не на козе же ему жениться. Имеет невесту из хорошего дома. Дочь священника. После свадьбы предполагают поехать в Берлин или же в какой-нибудь другой немецкий город, чтобы поработать, так сказать, на пользу, на победу великой Германии - нашей, так сказать, освободительницы...
"И чего буровит, чего буровит", - с тоской и нетерпением думал Михась, все крепче сжимая вспотевшими руками перекладину телеги.
А Сазон Иванович говорил и говорил что-то уж совсем нелепое, как казалось Михасю, пересыпал свою речь немецкими словами и перетирал между тем полотенцем два граненых стаканчика, вынутых из соломы.
- Милости просим, - протянул он немцу стаканчик. - Не побрезгуйте нашей некультурностью. Это называется, по-нашему, вишневка, а по-вашему - кирш и еще как-то. Своего, так сказать, завода. Для свадьбы специально приготовлена.
Немец, улыбаясь, взял пустой стаканчик. Подставил под горлышко бутыли, наклоненной Сазоном Ивановичем. Подержал, пока стаканчик наполнился темно-красной жидкостью. Но пить не стал, протянул хозяину:
- Сам, сам. Битте.
- Ага, понятно, - принял стаканчик Сазон Иванович и, не возражая, выплеснул его в свой обросший дремучим волосом рот. - За ваше здоровье, ваше превосходительство.
Офицер выпил после Сазона Ивановича из другого стаканчика и закусил кусочком сала, тоже после того, как сала отведал хозяин.
- Данке, - сказал офицер и резко разрубил воздух кожаной перчаткой: можешь, мол, ехать.
- Видал, как он проверил на мне, как на собаке, что выпивка и закуска не отравленные? - спросил Сазон Иванович, когда они отъехали. Культурность! Ничего не скажешь. Выпил, закусил и даже документы у тебя не проверил.
- А солдат только облизался, - заметил Михась.
- Ну это уж такое солдатское дело. Во всех державах. Только облизываться.
- А для чего, Сазон Иванович, вы вишневку с собой везете?
- Вот для этого и вожу. Если б не вишневка да не мой разговор, он, пожалуй бы, ссадил тебя сейчас с телеги с твоим аусвайсом и - в комендатуру. А там - разбирайся. Глядишь - и ножки уже болтаются, а головушка - в петле. Разговоришься...
- Ну уж вы начали и - поповскую дочь для чего-то приплели, и великую Германию.
- Глупо, что ли, считаешь? Значит, еще совсем молодой. Не понимаешь. А глупость другой раз всего сильнее за сердце берет. И лесть. Лестью можно тигра уничтожить. Уж на что есть люди высокого положения, словно каменно-железные, неприступные, а и то...
- Стой, стой! Стой, твою...
Михась похолодел, услышав злобную ругань.
Из-под моста появились, вылезли три полицая с повязками на рукавах и с винтовками наперевес - побежали за телегой.
- Стой! Не слышишь, бандит? - кричал долговязый, бегущий впереди полицай в черном матросском бушлате, в широких синих галифе и в желтых сапогах. - Я тебя сейчас подыму за уши, покажу Москву...
Михась понял, что на этот раз вишневка и разговор едва ли выручат. Легче обхитрить немца, чем полицая, который хочет выслужиться перед немцем. Нет на свете людей беспощаднее холуев.
Сазон Иванович остановил лошадку. И тут произошло неожиданное для Михася.
- Ты кого, паразит, называешь бандитом? - спросил Сазон Иванович долговязого. - Что, с утра уже залил зрение? Вот я Фогелю расскажу про ваши дела. Ты куда лошадей дел из Ермаковичей?
- Да что вы, господь с вами, господин Кулик, - опешил полицай и закинул винтовку на ремне вниз дулом за плечо. - Лошадей из Ермаковичей перегнали в Шагомль еще когда, по распоряжению господина Климовича. А я обознался. Здравствуйте...
- Здравствуй, нос красный, - все еще сердясь, усмехнулся Сазон Иванович. - Что это вы там, под мостом, засели?
- Ищем одно дело. Есть сведения, - замялся полицай. - Закурить не угостите?
- Чего ищете-то?
- Нынешней ночью - вы не слыхали? - в Ермаковичах завод на воздух взлетел. Шпалы железнодорожные который делал. Большой пожар.
- Меньше пили бы полицианты, никаких бы пожаров не было, - разобрал вожжи Сазон Иванович. - А то вот вы только пьете да мухлюете, а московские агенты действуют: взрывают да палят. Вот так все и идет. Ну ты, Захаровна! - прикрикнул он на лошадку и легонько огрел кнутом.
- А я думал, вы и этих угостите вишневкой, - улыбнулся Михась, когда лошадка с галопа снова перешла на рысь.
- Вишневка мне самому для дела нужна, - получше прикрыл соломой бутыль Сазон Иванович. - Она мне вроде лекарства. По моему положению, если не выпивать, никакой нервной системы не хватит. Ты гляди как. От населения мне - позор: немецкий, мол, подхалим и прочее такое. Погоди, мол, если Красная Армия возвернется, мы до тебя доберемся. От партизанов незнакомых - постоянная угроза. Не дам бульбы, картошечков или еще чего, значит, вот против тебя автомат - и очень скорое дело. От немцев - то же самое. Или вот, как мы видели, петля на шею. А выпьешь - как-то все в иной окраске получается. Правильно?
- Не знаю, - покачал головой Михась. И задумался. - Уж тогда, может быть, вам прямо к партизанам податься?..
- Милый ты мой человек, - вдруг горестно засмеялся Сазон Иванович, - да в партизаны я хоть завтра с дорогой бы душой подался. Чего мне терять? Мои сыновья - все трое - в Красной Армии. Старуха моя еще под войну в Саратов к дочери отъехала. Внучат нянчить. Путался я тут, откровенно говоря, с одной бабенкой в прошлом году. Одним словом, имел неосторожность спутаться. И бабенка была - беда какая въедливая...
"Вроде Клавки", - быстро прикинул про себя Михась. И мгновенно испытал двойное удовольствие - и от мимолетного воспоминания о Клавке и от того, что Сазон Иванович беседует с ним не как с пацаненком, а доверительно, как со взрослым мужчиной, которому уже известны все тонкости.
- Ну ты, очень нервная! - прикрикнул опять Сазон Иванович на лошадку, заметив, как опасливо она косится на кем-то брошенный на дорогу ветвистый куст. - И ведь что она задумала? Она, эта Ганнуля, задумала вдруг расписаться со мной. То есть полностью оформиться как моя супруга. А как же я могу это позволить при живой-то законной жене? Бабенку пришлось отпустить. Она за одного вдовца официально вышла замуж. И вот теперь гляди. Немцы ожидают от меня верной службы - стало быть, подлости. Партизаны же, напротив, требуют, чтобы я подлости не делал. И душа и совесть моя этого не позволят. Значит, как же я могу долго продержаться на своем немецком посту?