Подворотни и проходные дворы в старой Лиме — это поле деятельности мастеров иного рода. Здесь бедные работают на бедных, а иногда — и честные на бесчестных.
Здесь делают визитные карточки.
Официальная, напомаженная и нарядная Лима не примет каждого встречного просто так. Коммерсант, проситель, поклонник или журналист, любой, кому нужио поговорить с тем, от кого что-то зависит, должен представиться посредством визитной карточки. Бедняку она может понадобиться лишь после дождика в четверг, но все-таки может. Бывает и так, что человеку время от времени нужно поменять имя на совершенно новое. Для этого достаточно зайти в ближайший закоулок, выбрать себе за двадцать сентаво пустую визитную карточку, а еще за двадцать купить имя; затем следует написать его на клочке газеты или шепнуть на ухо мастеру, если заказчик не умеет писать или же если он покупает себе имя, которого никогда не носил.
Имя как имя.
Двадцать сентаво за штуку.
Площадь Сан-Мартин.
Светофор на перекрестке показывает красный свет, колонны автомобилей теснятся за первой тройкой машин, буфер к буферу. А между автомобилями уже пробираются оборванные индейские мальчики и девочки с веерами лотерейных билетов в руках.
— Купите лотерейный билет, госпожа! Билеты, господин, билеты!
Глаза просят, руки с билетами умоляюще протягиваются к светским дамам на задних сиденьях, к шоферам в ливреях и к пассажирам более скромных машин, не имеющим личного шофера. В детских глазах светятся надежда и страх. Купишь лотерейный билет? Дашь заработать несколько сентаво?
А из машин выглядывают лица прекрасные и отвратительные, надменные и живые, равнодушные и веселые. Лотерейных билетов они не видят.
Желтый свет, потом зеленый. Моторы зарокотали, словно по команде, над машинами поднялось облако синеватого дыма, дети отскакивают на тротуары. Они не продали ни одного билета.
Может быть, на следующий красный свет повезет…
По асфальту мостовой шлепают босые ноги. Девочка лет восьми или десяти. С охапкой газет выбежала она из экспедиции вечерней газеты «Ла Кроника», свободной рукой поправляет растрепавшиеся волосы и помятую блузку. Она выиграла бой за пятьдесят номеров вечернего выпуска, оставив позади десятки других маленьких газетчиков. Шум и крик возле решетчатого окна экспедиции затихает, спорить больше не о чем.
— «Ла Кро-о-ника»! «Ла Кро-о-ника»!..
И вдруг девочка остановилась, едва не выронив из рук газеты, и вбежала в цветочный магазин. Губы ее по инерции произносят название вечерней газетенки, в заголовках которой еще не успела высохнуть типографская краска. Затем руки ее кладут на пол стопку испещренной буквами бумаги и осторожно тянутся к букету красных роз. Девочка нюхает цветы, касается пальчиками пестрых стрелиций, удивленно задерживает взгляд на причудливых орхидеях.
Потом вдруг она схватила свою пачку вечернего выпуска, выбежала из цветочного магазина и мчится по улице, наверстывая потерянные секунды.
Ведь жизнь бульварной газетки так коротка.
Ну, а что наши земляки?
В Перу их проживает горстка: может быть, сто, может, пятьсот, кто знает? В Лиме они основали маленькое общество, но здесь, как, впрочем, и повсюду на свете, не приходится говорить о настоящей организации, о землячестве. Это лишь собрание одиночек, слабо связанных между собой общим языком и общей бывшей родиной.
В обществе лимских земляков даже по торжественным случаям вот уже многие годы собирается не более пятнадцати чехословаков.
Что же их так разобщает?
Личные и общественные интересы воздвигли между отдельными людьми и группами чересчур высокие стены предрассудков. Даже на юбилейном собрании владелец стекольного заводика не сядет за один стол со стеклодувом, который за двадцать лет не заработал себе на приличный костюм; управляющий банком постесняется подать руку фотографу, который уже целых полгода не имел возможности поужинать в ресторанчике; слесарь никогда низко не поклонится директору универмага.
У престарелых и бедных земляков не хватает смелости начать жизнь заново. От стыда они порвали все связи с родиной. Два-три преуспевающих предпринимателя иногда еще похвалятся перед прежней отчизной письмом или фотографией, но от своего дела по собственной воле они уже оторваться не в силах. Все они, каждый по-своему, привыкли к здешней жизни, но среда их засасывает быстрее, чем они хотели бы сами себе признаться в этом. Они перестают воспринимать отличие чужой страны от их бывшей родины, а их некогда такое горячее стремление вернуться домой превращается в скрытую и подсознательную тоску.
Лишь время от времени налетает шквал, который проникает даже сквозь притупившуюся у них способность воспринимать. Их уже не интересуют сообщения о дворцовом перевороте и обстреле полицейских казарм. Они отмахиваются, отворачиваются от таких фактов, как убийство лидера оппозиции, подготовка новой войны с Эквадором или гибель 10 тысяч людей во время катастрофического землетрясения где-нибудь у подножья Кордильер.
Их способна потрясти лишь газетная заметка, где рассказывается, как шестнадцатилетняя индианка Лина Медина, наконец, узнала то, что скрывало от нее все Перу: оказывается, десятилетний мальчик, с которым она вместе ходила в школу и которого считала своим братом, ее сын. Прочитав об этом, они начинают понимать весь ужас той среды, где шестилетняя девочка может стать матерью и где подобный факт может стать сенсацией, занимая целые страницы вечерних газет и иллюстрированных журналов. В такие минуты Перу для большинства земляков становится и нестерпимым и безнадежно чужим.
Но это всего лишь мгновения, и они проходят.
Только раз в году тоска охватывает с одинаковой силой всех соотечественников: на рождество. В сочельник на столах земляков в Лиме появляется складная новогодняя елочка, каждый год одна и та же. Душной ночью из всех окон, раскрытых настежь, ревут патефоны, приемники и нанятые оркестры. Улицы полны людей, ярмарочного гама и карнавального веселья.
В такие минуты нашим лимским землякам буквально хочется вешаться от тоски. Они не любят говорить о рождественских праздниках. В разговоре с нами они вспоминали о них с цинизмом и нескрываемой горечью.
Они не говорят о патриотизме, ибо он давно в них угас. Они не питают подлинной любви к своей прежней родине, ибо для подлинной любви им не хватает сил. Они не понимают перуанцев, не понимают, что происходит на собственной родине; они уже не понимают даже самих себя. Вся их жизнь, прожитая на чужбине, и то, что им еще остается прожить здесь, — отмечены двумя словами, страшную тяжесть которых мы так и не смогли понять:
Они одиноки.
ЗА ЗОЛОТОЙ ПЫЛЬЮ ОСТРОВНОГО ЦАРСТВА
В Бразилии кофе обычно называют «зеленым золотом».
Французские купцы в Нигерии некогда окрестили слоновую кость «белым золотом».
Выражение «черное золото» не всегда относилось только к углю; арабы-работорговцы много раньше стали именовать так свою живую статью дохода — сотни тысяч негров, на которых они устраивали охоту, чтобы затем в портах превращать их в деньги и вывозить за море.
У Перу тоже есть свое «золото». Его не случайно называют «золотой пылью», не удостаивая более точным описанием.
У перуанских золотоискателей есть два постоянных и надежных союзника: сухой воздух и тропическое солнце. Первый союзник не допускает сюда дождей, которые могли бы смыть золотую пыль в океан. Второй повышает качество накопившихся здесь сокровищ до тех пор, пока золотоискатели не увезут их отсюда.
Каждый развязавший мешок с этой золотой пылью, пожалуй, пережил бы такое же разочарование, как и дети, которым сказочный злой волшебник превратил их драгоценные клады в камни и черепки.