Он ничуть не удивился моему неожиданному появлению. Даже не вздрогнул, ни тени смущения я не заметил на его лице, зато каким взглядом он обдал меня! Нет, в нем не было ни гнева, ни обиды, ничего подобного, только холод и отчужденность.
Я сразу обрушился на него:
— Что ты тут делаешь? Кто тебе разрешил войти?
— Где она? — спросил он.
Я тем же тоном:
— Постыдился бы, такой большой парень и лезешь через окно в чужую квартиру. Какой позор! Сейчас же убирайся, быстро!
Он на это ноль внимания.
— Вы все наврали, — сказал он чуть охрипшим голосом. — Нет у вас никакой райской птицы, все это враки.
— Убирайся, слышишь?
— Я ребятам все рассказал, что вы говорили, они поверили. Теперь скажу, что вы наврали, что все это липа.
Я понял: силой, криками, пустыми угрозами я ничего не добьюсь. Перешел на спокойный тон:
— Погоди, Михал, поговорим серьезно, ты ведь разумный парень.
— Вы все наврали.
— Не наврал, только…
— У вас никогда не было райской птицы?
— Нет.
— И вы ее не видели?
— На картинке.
— Правда, что у нее головка черно-бело-золотая?
— Не помню, возможно. Послушай…
— И что хвост у нее большой, как веер, это тоже враки?
— Нет, это правда.
— Откуда вы знаете?
— Я же сказал тебе, что видел на картинке.
— И тишина ей необходима?
— Послушай, Михал, я должен все тебе объяснить.
— Ладно, ладно, будьте спокойны, я все объясню ребятам, расскажу, что вы наврали. Я им пообещал, что посмотрю на райскую птицу, теперь скажу, что ее нет, что вы все наврали.
Милостивый Боже, с каким наслаждением свернул бы я шею этому засранцу! Все внутри меня разрывалось и вопило — избить его, исколотить, да так, чтобы корчился, стонал, скулил, чтобы от страха и боли в штаны наложил, а я бы все бил, бил, бил. Я высокий, сильный мужчина, я быстро бы справился с этим щенком, что бы он ни вытворял, пусть бы даже кусался и брыкался. К счастью, я вовремя опомнился. По сию пору дрожь меня пробирает, как подумаю, чем это могло кончиться. Паршивец поднял бы крик, люди бы сбежались, лучше не думать об этом.
Подавив ярость, я спокойно проговорил:
— Можешь им сказать.
— И скажу. Та площадка, на которой мы теперь играем, никуда не годится. Вот ребята устроят вам представление. Вы, кажется, не любите шума?
— Не люблю.
— Вот-вот. Ребята зададут вам перца. Может, и до драки дело дойдет.
Но я уже овладел собой. Положил на стол пыльную тряпку, которую по рассеянности все еще держал в руках.
— До драки, говоришь? Что делать, как-нибудь переживу. Но если бы ты был разумным…
— То мог бы сторговать себе райскую птицу?
Я пожал плечами.
— Вижу, с тобой говорить бесполезно.
— Почему же? Говорите.
— Какой толк? Ступай, можешь сказать своим дружкам, что райской птицы нет. Ну, давай иди, нам не о чем больше говорить.
— А что вы хотели сказать?
— Ничего.
Он сощурил глаза.
— Ничего?
— Теперь уж ничего.
Взгляд его стал вдруг настороженным, на миг в нем вспыхнул блеск, характерный для притаившегося зверя, но он сразу опустил глаза к своим кедам.
— Ладно, — сказал он, — тогда пойду. Ребята, наверное, больше не захотят играть на той площадке.
Присев на край стола, я ему на это:
— Возможно. Меня не очень волнует, чего хотят и чего не хотят твои дружки. Но если бы ты все же был разумным парнем…
— То что?
— То держал бы язык за зубами.
Он стоял с опущенной головой, разглядывая свои кеды.
— Вы хотите, чтобы я тоже врал?
— Я ничего не хочу. Это ты должен хотеть.
С минуту царила тишина. Вдруг он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.