— Откуда Калугин родом?
— Из Белоруссии.
— У него остались родные?
— Нет, погибли во время войны.
— Когда он женился в первый раз?
— Сразу после войны. Она была из Казани. Вдова. Ее мужа убили на фронте.
— Михаил Михайлович жил в Казани?
— Он ездил туда по делам… не знаю. А теперь вдова я. Смешно, да? Ведь сейчас вдов не бывает.
Мазин сидел рядом с Мариной. «Пожалуй, спальня маловата». Бросалось в глаза, что, несмотря на размеры всей дачи, комнаты были небольшими. Все, кроме гостиной. Зато комнат было много.
— Михаил Михайлович сам проектировал этот дом? — спросил Мазин, отвлекаясь от главной мысли о прошлом Калугина, которая не должна была звучать навязчиво.
— Да, тут все сделано, как он хотел.
— А какова основная идея этого дома? Вы понимаете меня? Когда человек с возможностями Михаила Михайловича и его индивидуальностью берется за такое сооружение, тут не может быть случайного, тут должна быть общая идея. Зачем такой дом? Спокойное место работы? Или отдыха? Уединения?
— Нет. Только не уединения. Он терпеть не мог одиночества. Ему постоянно нужны были люди. Знакомые, незнакомые. Он любил гостей, любил угощать, любил, когда у нас ночевали, засиживались допоздна.
— Вас это не тяготило?
— Иногда. Но хозяином в доме был он. Однажды я сказала, он вспылил: «Я трачу свои деньги!» Я испугалась, что он сочтет меня скрягой, подобравшейся к тому, что он заработал.
«Она подчеркнула свое бескорыстие».
— Калугин был щедр?
— Еще бы! Вы не поверите, у нас… у него не осталось никаких сбережений. Сразу придется все продавать. И эту гостиницу…
Гостиница! Именно. Дом, в котором будет жить много посторонних людей, — вот как он замышлялся. Или почти посторонних, случайных. У Калугина нет родственников, и вряд ли можно найти столько настоящих друзей, чтобы заполнить все эти комнаты.
Мазин огляделся. Широкая тахта, туалетный столик, шкаф, и совсем мало свободного места… На стене картина или набросок, сразу не поймешь — то ли современная раскованная манера, то ли недописано, недоработано: тяжелый, пасмурный фон, почти такой, как сейчас за окном, силуэты гор, насупившийся лес — все грубо, в невыразительной серо-зеленой тональности, — и вдруг приковывающая глаз яркая точка, пятно, нет, не пятно, а полоска, красный бросок кистью поперек покрытого тучами неба, как след взлетающей ракеты или, наоборот, несущейся к Земле, входящей в атмосферу. Или метеорит? Нет, на картине день, и комок пламени не похож на небесное тело…
— Мрачновато для спальни.
— Ужасно. Далеко не лучшее, что написал Михаил Михайлович. Я говорила, что колорит меня угнетает. Тогда он взял кисть и бросил этот красный мазок. «Что это?» — спросила я. Он пожал плечами: «Так лучше смотрится».
Это действительно был один бесформенный мазок. Но случайный ли?
— Михаил Михайлович писал с натуры?
— Ему нравились окрестности Красной речки.
«Он знал, что там самолет, разбившийся, сгоревший», — думал Мазин, глядя на алое пятно — след пламени, прорезавший горизонт.
— В каких войсках служил ваш муж?
— В пехоте.
Это прозвучало отрезвляюще. Где связь между гибелью самолета, разбившегося четверть века назад, и убийством Калугина? Он не был летчиком и не мог находиться в самолете. Но мог оказаться свидетелем его гибели. Мог сражаться в горах, защищать перевалы. Однажды над головой солдат вспыхнул воздушный бой. Калугин видел, как подбитая машина устремилась к земле. Это запомнилось, вернулось через годы, отразилось на клочке полотна, холста. И все? Скорее всего…
— Он воевал на Кавказе?
— Кажется, нет.
— Его не связывали с Дагезаном воспоминания, прошлое?
— Нет. Он выбрал это место потому, что его при, влекла природа, натура. Так он говорил. Я еще училась тогда.
— Где вы учились?
Это был снова шаг в сторону, в нужном или случайном, бесполезном направлении, Мазин не знал.
— В цирковом училище.
— Вот как? По призванию?
Потухшее лицо Марины оживилось.
— Цирк нельзя не любить.
Было в этой женщине трудно воспринимаемое противоречие: цирк, спорт — все это требует воли, настойчивости, характера. И тут же стремление жить «просто», по течению, слабость.
— Значит, Михаил Михайлович не служил на Кавказе?
Вопрос вырвался вопреки логике.
— Я могу уточнить. Я записала важные даты из его жизни. Чтобы знать, чтобы помнить, чтобы как-то понять его прошлое, прикоснуться к нему, не быть чужой. Стащила его автобиографию, вернее — хронологию. У него хранился такой листок. Как справка. Я переписала.
«Она старалась быть хорошей женой».
Марина достала из сумки блокнот. То, что интересовало Мазина, было записано на листке, спрятанном под обложку. Очевидно, ей не хотелось, чтобы этот кадастр попался мужу. Почерк у Марины оказался мелкий, но четкий. И сокращения были понятны. Сверху стояло: «Все о М.М.». Она не привыкла звать мужа мысленно по имени. Дальше шли цифры и короткие слова:
«Род. 21.8.22 в Кулешовке».
«Пост. в шк. — 29 г.».
«Оконч. ср. шк. — 39 г.».
«Пост. пединститут — 39 г.».
«40 г. — призван в РККА».
Так и было написано — РККА — Рабоче-Крестьянская Красная Армия, как называли в те годы. Марина добросовестно скопировала записи.
«41, июль — ранен на фронте».
«41, июль — сент. — госп. Воронеж».
«41, окт.–42, март — воен. учил. Ашхабад».
«42, май — ранен на фронте».
«42, май — август госп. Арзамас. Признан негодн. Демобилиз.».
«44 — пост. Моск. худ. уч.».
Дальнейшие записи говорили почти исключительно об успехах:
«Перв. выст.», «Награж.», «Приев, зв.» и т. п.
Личных было мало:
«46, сент. 14 — женился на К.Ф. (д. рожд. Вал. — 14.10.41)».
«67, 8 апр. — ум. К.Ф.».
Военные даты Мазин просмотрел еще раз.
Калугин, видимо, начал войну с первых дней на границе и уже через месяц, а может быть, и раньше (числа в записи не было) был ранен, лежал в госпитале в Воронеже, что довольно далеко от Кавказа, а затем был откомандирован в Среднюю Азию, в военное училище. Потом снова фронт, и снова ранение, тоже не на Кавказе, потому что к этому времени немцы сюда еще не добрались. Лечился в Поволжье. Демобилизовался. Учиться продолжал в Москве. Правда, в сорок первом Калугин мог ехать в Среднюю Азию через Баку и Красноводск. Но что из того? Железная дорога проходит по равнине далеко от Дагезана.
Игорь Николаевич положил листок на столик и почувствовал, что дышать стало труднее. Заложило нос. «Неужели ко всем прочим сюрпризам прибавится насморк? — подумал он с огорчением. — Совсем не вовремя, хотя и не удивительно в такой сырости». Он достал платок и уловил непривычный запах. На белой ткани выделялись пятна краски. Платок был выпачкан так, будто краску вытирали, она размазалась по чистому полотну. Но главное — это был не его платок.
— Это платок Михаила Михайловича, — узнала Марина.
Мазину стало неудобно.
— Вы уверены? Не пойму, откуда он у меня.
— Я привезла две дюжины таких платков. Он признавал только белые, но относился к ним варварски. Если не попадалось под руку ничего подходящего, вытирал краски.
— Тогда понятно. Наверно, я сунул платок в карман, когда находился в мастерской.
— Скорее всего. Платки всегда валялись на тахте или кресле.
Возвращать платок показалось нетактичным, неуместным. Мазин спрятал его в карман, почувствовав на ощупь, что ткань грязновата, в чем-то маслянистом, не только в засохшей краске.
— О чем вы хотите еще спросить?
Оставался трудный вопрос: он собирался спросить о Валерии.
— Где сейчас Валерий?
Марина плотнее поджала под себя ноги.
— Наверно, прячется в хижине возле пруда. — И добавила, имея в виду Калугина: — Мы оба его бросили. Один Алексей Фомич остался с ним. А мы… такие свиньи. Стыдно. Люди разных поколений не понимают друг друга. Я это давно чувствовала, но думала, что мы, молодые, лучше… Нет. Мы трусливее. Бежим куда-то, в хижину на озере или в самих себя, а Кушнарев остался. Я и перед ним виновата, он казался мне лишним у нас, вообще в жизни лишним. Смешно, я думала, что жить стоит, пока ты что-то значишь. А что я значу? — Ей, видимо, становилось легче от этого самобичевания, и она преувеличивала и наговаривала. — Алексей Фомич не подходил к нашей обстановке. Не вязался. Неряшливый, суетливый. Неприятно было видеть на ковре его починенную обувь. И наверно, я ревновала. Он имел какие-то права на Михаила Михайловича, или нет…