— Кто ж вам — не даст?
— А кто даст?
Хорошо здесь. Но душно. Меня мотало уже. Все дни бесприютный болтался, голодный, по всяким подсобкам, подглядывал в щель, ночами — пытался реабилитироваться. Устал. Все как-то призрачно. Круглые столы? Какие же они круглые, если сильно растянутые? Доклады в сорок минут. На круглый стол, посвященный национальным проблемам, оказывается, попал. Всё уже перед глазами плыло. Таблицы. Расчеты. Выкладки. Сколько мигрантов законных, сколько незаконных. Сколько среди них здоровых, сколько больных. А какое-нибудь «свое слово» услышу тут? Интересную подметил закономерность: чем мрачнее доклады, там сам человек богаче живет. И уважают его за смелость. А в чем смелость его? Предлагает что-то? Надо свое что-то сказать, а не переписывать. А где наш-то вклад? Голая статистика! Нервы уже мои как нитки. Гуня в президиуме сидел. Обычно он на сборищах таких лишь электронное обеспечение делал, но постепенно подрос. Потому что главные тут — они! Бейджи они выдают, назначая, кто кто. И себя не обидят.
— Десять минут тебе! — строго мне Гуня сказал.
— А всем по сорок?
Указал молча на мой бейдж.
— Давай! Время пошло. Только не надо тут рассказывать, как добрый дядя охранник под дулом тебя в издательство вел! — это он громко сказал.
Некоторые хохотнули. Гадости любят. Да с политическим душком! Ножку подставил. И сюжет открыл, который я для «вечной жизни» берег.
— Три минуты уже прошло!
Две из которых занял он сам.
— Три с половиной!
Прям как на скачках!
— Тема, значит, национальное согласие?
— А ты что же — не готовился?
А он мне сказал?!
— Может, не выступать тебе?
Боится за меня? Не надо. Сцена хоть и невысокая, но надо влезать…
— У тебя шнурок развязался! — съязвил он.
Ладно. Не отвлекаемся!
…О, как я любил Ташкент! Больше всех городов на свете. Помню, как в первый раз я вышел на трап самолета, и лицо обожгло печным жаром, и я вместо того, чтобы закрыться ладонью, стоял и грелся и чувствовал радостно: я здесь уже был!
Отец рассказывал, что они жили в небольшом домике среди яблонь, слив, абрикосов. Ташкент не только спас их в голодные годы (они с матерью приехали сюда к дальнему родственнику, узбеку), но и наполнил их жизнь незабываемыми воспоминаниями. Однажды, рассказывал он, они все заболели дизентерией — мой будущий отец, его старшие сестры. Лежали в комнате, распластанные на матрацах. Было жарко, их тошнило. Окна в сад были распахнуты. А младшая их сестра, веселая и кудрявая, которую болезнь почему-то не брала, сидела у окна на абрикосовом дереве, ела мягкие желто-красные абрикосы один за другим и, смеясь, пуляла в комнату косточки. Отец вспоминал, что они тоже пытались «отстреливаться», но косточки из их ослабевших рук не долетали даже до подоконника…
Дома я не нашел и все равно был счастлив — на ярком пахучем рынке, где дружелюбные крепкие узкоглазые узбеки в халатах и тюбетейках продавали дыни, виноград, фиолетовую редьку. Лежал на помосте над арыком, сняв обувь, и пил зеленый чай, разглядывая прекрасные витиеватые строения «под старину», построенные после страшного землетрясения всей страной, в том числе и ленинградцами.
Помню, как я сумел завернуть сюда экспедицию Международного ПЕН-клуба, убедив их, что именно ташкентцы особенно нуждаются в нашей поддержке. Стоя на жаре у гостиницы, спросил моего друга, финна, вылезающего из такси:
— Ты чего это на тачках все время ездишь?
— Так такси здесь дешевле, чем у нас трамвай!
Теперь, увы, все не так. Мечтал о Ташкенте — и мечта сбылась, но как-то неожиданно.
Воображал, что они живут в раю, а они вдруг огромными семьями стали переезжать к нам! Просыпаюсь я теперь от гортанного и очень громкого женского голоса, разговаривающего по-узбекски. Женщина в белом халате и чепчике (из рабочего хода столовой), присев на корточки, разговаривает по мобильнику так громко, как они, наверно, привыкли разговаривать в степи. Но не во дворе же старинного дома в центре Петербурга! Я бывал у них в махалле, это пространство, огороженное глинобитными стенами, где живет, как правило, многочисленный клан. Теперь такой махаллей сделался наш двор, исторический (какие люди здесь жили!), прежде красивый, которым я хвастался где только мог!
Я вежливо (ленинградцы всегда славились вежливостью) обошел огромный живот нашего дворника Юсуфа. Он властно указывал, где парковаться машинам… каким-то задрипанным, явно не с нашего двора. Он снисходительно кивнул. Его царство! Неужели будет такая же вражда, как в Европе? Но ведь у них были — угнетенные, а у нас — братский Союз! В Ташкенте спасся не только отец в голодные двадцатые, но и тетка моя, вырвавшись из блокады! И все превратилось в хлам, в отходы столовой, которые носят и носят во двор и даже не понимают, что было здесь прежде, до них?