Я вошел в троллейбус. Может, здесь лучше, чем во дворе? Молодежь тыкается в свои смартфоны, не поднимая головы. И только один, молодой узбек, уступил место, притом даже улыбаясь. Да, уступают только они. Я достал клочок бумаги и стал писать. Нет! Ничего не выйдет! Паста, как назло, кончилась. Я зло чиркал, но только рвал бумагу. И вдруг кто-то тронул плечо. Молодой узбек, мой спаситель, протягивал ручку. Не «Паркер», конечно, — все пальцы его были в чернильных пятнах. Я радостно взял и стал писать! Брякнули двери. Мой узбек выходил. Я протянул в его сторону ручку. «Нет, нет!» — Он замахал чернильными пальцами. Так, может быть, есть еще надежда?
Пока я говорил, пожилой узбек в первом ряду снимал на телефончик. Гуня тоже снисходительно снимал. Зал вежливо молчал. Факт, несомненно, реальный, но на докторскую явно не тянет. Как-то не вписывается в известные концепции, которые они предъявляют тут. Причем — ни в какие.
Пауза. Я — на них. Они — на меня. Как батя мой, яростный селекционер, ненавидел это «ленивое большинство», «континуум», как он говорил, то есть плоское продолжение общеизвестного, переписывание всего подряд… И что же они? Ничего. Снисходительный взгляд на ведущего: «Ну что? Мы выслушали это… Уже можно к работе приступать?»
— Что же вы, позвольте спросить, доложили? — спросил соведущий Гуни, доцент.
— Но это… факт!
— Да какой же это факт? — устало усмехнулся доцент.
— А что же это?
— Ну, факт должен быть… обоснован. Как-то систематизирован.
— Так обоснован он.
— Чем же, позвольте спросить?
— Сюжетом!
— Разве ж это сюжет? — Доцент глянул в зал, ища шумовую поддержку, и он ее получил. А в шуме, ясное дело, уже невозможно вести диалог.
— Вы уходите от проблемы! — выкрикнул кто-то из зала.
— Наоборот, я решаю ее!
А Гуня что? Я бы ему сказал: «Гуня, друг! Ты тощий, как глист. Но абсолютно негибкий. Ты не можешь ничего решить на ходу. А тем более изменить. Ты едешь, как едешь! Ориентируешься на ленивое большинство, и поэтому они тебя уважают. И по-своему ты прав: куда тебе еще податься?»
Однако Гуня не был бы моим другом, если бы не вмешался.
— Увы, но это лишь частный факт, — снисходительно (в тон публике) произнес он. — Ничем не подтвержденный.
— Как же не подтвержденный! — воскликнул я.
— Так все факты частные! Тем и интересны! — кто-то из зала выкрикнул. Поддержал меня.
— Ну, я бы сказал… — Гуня мучительно мял лоб, как бы размышляя. — Да, факт!
Вот спасибо, друг! В зале поднимался гвалт — то ли в поддержку, а скорее, «на вынос»!
— Факт. — Гуня ловко вывернулся. — Но, я бы сказал, не обоснованный никакими концепциями! Никакими выкладками! — Голос Гуни крепчал. — Главное… — Он умолк. И в зале почтительно все молчали. — …Ничем, я бы сказал, не оплаченный! За свои слова надо… отвечать жизнью! И за идеи свои — страдать! — веско произнес он.
«Да так я живу!» — сказал бы я. Полностью согласился бы! Если бы не из его уст.
— Как-то несолидно все! Никаких цифр! — проговорил солидняк с красивым портфелем.
— Да? А без цифр — никак? А цифра один вам не нравится? — вдруг закричал я. — Один — это не человек?! Ну все. Пока! — пробормотал я, дрожащими руками собрал мятые свои бумажки). Обошел Гуню сзади, похлопал друга по плечу. — Давай, давай!.. Руководи этими. А я пойду. И если надо — отвечу, чем скажешь. Ну — чем заплатить? — так бормоча, я обошел сидящего Гуню сзади, ущипнул его за загривок, сделал шаг…
Второго шага не сделал. Нога наступила на пустоту. Обрыв сцены? Я пока что, по ощущению, не падал, я еще надеялся — наступить. Нога достигла пола с разгону, не выдержала, свихнулась, скосилась; продолжая двигаться, ножки переплелись. И я плавно перешел в горизонтальный полет, ничем не управляемый, независимый, но, как оказалось, все-таки ограниченный — мраморной стеной. Слету головой вмазался в скользкую мраморную стену — скользкость, может быть, и спасла? Или, может быть, не спасла? Зал, надо сказать, отреагировал общим выдохом: «Ах!» Есть все-таки у них душа!
Пробился-таки. И пришла тьма! Но недолгая. Когда я увидел себя, я уже стоял на ногах, бормоча:
— Нормально! Все нормально! Отлично! Порядок. Извините.
Да, замечательный бейдж мой — «сбрасывать со ступенек» — выполнил свою функцию, не подвел. Стряхивал с рукавов пыль, видимо, мраморную. Несколько человек рванулись ко мне… но удержались. Я взялся за дверь. Потом поглядел на Гуню, спросил: