…Тем более можно еще добавлять — а я что же? Год литературы стоит на дворе, а я ни ухом ни рылом. Позвонил!
И выросли крылья. Причем — железные.
…В Мурманск я, правда, не долетел. Повисев часа полтора над Мурманском, мы вдруг услышали голос пилота:
— К сожалению, по погодным условиям Мурманск не принимает! Летим обратно!
Мы сели в Пулково и полночи ждали, когда снова объявят вылет. Рядом сидели, переговариваясь, мои спутники. И вдруг я стал чувствовать, что досада и усталость, вместо того чтобы расти и замучить меня вконец, почему-то исчезают, заменяются спокойствием и даже какой-то радостью — и все дело в них, в моих спутниках. Никто из них не унывал, не бегал скандалить, размахивать какими-то корочками, дающими какие-то особые права. Все вели с себя с достоинством, спокойно и весело, никто даже мысли не допускал, что этот мелкий эпизод стоит того, чтобы портить настроение. «Может, северная закалка? — подумал я. — Какие же молодцы!» Я и сам наполнялся силою и уверенностью. Кто чего-то такое говорит, будто народ у нас — так себе? На самом деле — замечателен он!
Вместо Мурманска я поехал в Мончегорск, но на этот раз уже поездом. Ехали сутки. Тяжело? Отлично! Моими попутчиками в купе были трое мужчин, и я снова был поражен их спокойной уверенностью, добродушием, открытостью. Самый приветливый и предупредительный оказался главным врачом областной психиатрической клиники в городе Апатиты. Трудные характеры его пациентов, мне показалось, никак не повлияли на его собственный характер, скорее, наоборот, — я думаю, его добродушие им помогло.
Второй, с холеной седой бородкой, оказался специалистом по специфическим заболеваниям этих мест: климат, долгая полярная ночь, вредные производства (чего только ни добывают там, рискуя здоровьем!). Но разговаривал он просто, ужасами не пугал: «Все под контролем!» Больше он рассказывал о полезном и приятном сотрудничестве с норвежцами и шведами: «Сажусь в машину — и в тот же день там».
Третий, самый молодой в купе, был бригадиром сварщиков-трубоукладчиков, он вел себя бурно, многое злило его в предстоящей работе, и то была скорее дотошность, желание исправить, а уж никак не бросить.
Но главное, что разволновало меня, — их восторг после посещения Петербурга: какая воспитанная молодежь, какие приветливые официанты! Пришлось мне оправдывать высокие оценки моих попутчиков, я старался как мог и приехал, я надеюсь, в несколько лучшем виде, чем был до этого. Я видел жизнь многих стран, и что-то мне мерещится, что наша жизнь — самая позитивная.
Потом мы с почетной делегацией и международными журналистами на маленьком самолетике летели на открытие гигантского комбината и дружно выпивали. Возможно, что из-за этого как раз мы попали в зону жестокой турбулентности. Сперва все старались держаться, потом, когда вдруг самолет заскользил вниз, начались крики. И только в хвосте, где сидела наша компания, стоял хохот.
— Не боись! — кричал лысый хирург. — Если кому чего оторвет — пришью!
И когда самолет, сильно тряхнув нас, все-таки сел и в салоне страшно запахло жженой резиной, молодая толстая женщина (из деревни, как она говорила нам), нюхнув, сказала вдруг:
— У пилота галоши сгорели!
Первыми после нас захохотали наши друзья-белорусы, потом другие народы заинтересовались причиною нашего веселья, и фраза, переведенная с русского на немецкий, английский, китайский и японский, прокатилась волной хохота от хвоста к носу. Живем!
И что приятно еще — времена года! Несмотря на все трудности, они существуют!
Если в Мончегорске я был еще в полярную ночь, то, подлетая к Нижневартовску, увидал с самолета бескрайний, как море, весенний разлив Оби. Везде слушатели были хороши. В Вышнем Волочке слегка дремлющий мужчина, когда я, рассказывая о фабуле книги «Жизнь удалась!», упомянул о том, как герой провалился ночью под лед, а вылез живой и даже сухой, потому что воду из-подо льда откачали, он подтвердил: «Точно! Такой случай был — с Петькой Железняковым из нашей бригады!» Так что я — реалист.
А в Иркутске была жуткая жара, всюду валялись скатавшиеся, с семенами внутри шарики тополиного пуха, и от них (или от жары) все тело чесалось. На улицу лучше не выходить. И вдруг — огромный, с купеческим размахом драматический театр оказался заполнен читателями до последнего яруса. Да!.. Есть еще жизнь. Особенно — в провинции.