Родители мои надеялись на то, что я стану журналистом. У меня был и талант, и соответствующие оценки, а поскольку я еще и сам проявлял к этому интерес, занимаясь школьными газетами, то вряд ли их можно упрекнуть в чрезмерной амбициозности на мой счет. Тем не менее это было не для меня. Я считал, что журналист — фигура отнюдь не свободная, и никогда не стал бы писать для «Экстра Бладет»[9] или какого-то еженедельника. Полная самостоятельность в выборе сюжетов и слов являлась для нас жизненно важным делом, а взгляд на литературу как высшую форму по сравнению со средствами массовой информации не оставлял места для компромиссов.
К великому сожалению родителей, я реализовал свою давнюю мечту и съехал от них. Вместе с двумя «коллегами-писателями» мы образовали творческое и жилищное содружество, окрестив его «Скриптория». Мы совместно сняли роскошную шестикомнатную квартиру на Нёрребро в районе Озер[10] в Копенгагене. Поскольку тогда квартал этот еще не был затронут программой городской перестройки, арендная плата, несмотря на величину квартиры и ее прекрасное расположение, была вполне умеренной.
Особенно за меня переживала мать. Отец, как мне кажется, был настолько уверен, что рано или поздно я все же образумлюсь и вернусь к журналистике, что убедил маму на время смириться с моей «причудой». Отчасти в качестве компромисса — чтобы хоть как-то их обнадежить, — я начал изучать литературоведение, однако главной моей целью при этом было все-таки получение государственной стипендии на образование — к сожалению, довольно скромной. Наших с приятелями совместных доходов катастрофически не хватало на еду и оплату аренды квартиры, так что нам приходилось всячески выкручиваться и постоянно гоняться за различными случайными заработками. А поскольку выбирать особо не приходилось, то мы не брезговали ничем: разносили почту, стояли за прилавком в различных магазинах, мыли бутылки на заводе «Карлсберг».[11]
Изрядную часть полученных средств мы тратили на курево и виски, поскольку видели в них подпитку своего вдохновения. Нередко бывало, что наши «творческие» вечеринки, в процессе которых мы напивались в хлам, оканчивались лишь глубокой ночью.
Моих литературных «подельников» звали Бьярне и Мортен. Бьярне был огромным, добродушным, похожим на большого мишку толстяком. Он писал исключительно стишки о природе и разных заумных материях. Его было практически невозможно чем-нибудь разозлить, и для нас, остальных, обладавших куда более бурным темпераментом, он нередко служил своего рода громоотводом. Мы с Бьярне сменили массу всевозможных прозвищ, тогда как за Мортеном раз и навсегда закрепилось лишь одно — Мортис.[12] Он и впрямь напоминал мертвеца — длинный, тощий, болезненно-бледный, а создаваемые им литературные творения всегда повествовали о смерти в той или иной ее разновидности. В вопросах творческого стиля он был бескомпромиссен и весьма остро реагировал на любую критику. Он мог по нескольку дней не разговаривать с нами, если мне и Бьярне случалось нелицеприятно отозваться о его писательских опытах.
10
Озера — цепь искусственных озер недалеко от центра города, расположенная на месте прежних крепостных рвов.