По сложившейся в доме традиции отец приступил к исполнению своей почетной обязанности — мытью посуды — занятию, которое, в общем-то, было ему по душе. Родителям никогда и в голову не приходила мысль о покупке посудомоечной машины, причем вовсе не из скупости и не потому, что она была им совсем не нужна. Просто Нильс получал своего рода удовлетворение, самостоятельно споласкивая тарелки.
Мы же с Ханной настолько объелись, что продолжали смаковать остатки коньяка, не в силах подняться из-за стола. В конце концов мы обсудили все известные нам новые книги, и в беседе возникла пауза.
— А девочки и вправду неплохо выглядят, — сказал я, чтобы нарушить затянувшееся молчание.
Мать улыбнулась.
— Они такие славные, — сказала она. — Этим летом они провели у нас в поместье целую неделю.
— Как у них дела?
— Выросли, — усмехнулась она. — Детям свойственно быстро расти.
Я поднес свою рюмку к носу и с наслаждением вдохнул аромат коньяка:
— Обо мне спрашивают?
Улыбка матери погасла. Она посмотрела мне прямо в глаза:
— Будь так добр, не начинай. — В ее взгляде читалась чуть ли не мольба.
Я пожал плечами.
— Просто мне хотелось знать, они совсем забыли меня или пока еще нет, — попытался как можно спокойнее объяснить я.
— Ну конечно же, Франк, они тебя не забыли.
— Так, значит, все-таки спрашивают? — Голос мой прозвучал чуть более требовательно.
— Оставь, — опять попросила мать.
— Просто ответь, да или нет.
Ханна внимательно посмотрела на меня и снова улыбнулась.
— Разумеется, иногда они спрашивают о тебе, Франк, — со вздохом сказала она наконец. — Особенно старшая. Да ты наверняка и сам можешь себе представить, каково девочке-подростку жить с неродным отцом.
— Ты что, имеешь в виду…
— Бьорн — хороший отец, — решительно перебила Ханна. — Это просто самый обычный подростковый протест.
Мы дружно сделали по глотку коньяка.
— Ну и что вы ей рассказываете? — спросил я.
— Все, Франк, хватит!
— Просто мне хочется знать, что вы говорите моей дочери, когда она задает вопросы об отце. — Я слегка повысил голос. — Что-то ведь вы ей говорите, не так ли?
— Франк…
— Или просто сворачиваете тему? — Я чувствовал, что потихоньку начинаю закипать. В немалой степени этому способствовали и пары алкоголя. — Что, у вас за столом не принято говорить о папе Франке?
Ханна медленно покачала головой. Глаза ее влажно заблестели.
— Ну так как все же? Не молчи. Вы что, рассказываете ей, что я уехал?
— Франк, милый…
— Или, может, умер?! — Я издал короткий смешок.
— Успокойся, сынок. — По-видимому, наша перепалка стала слышна на кухне, и на пороге появился отец. На нем был полосатый передник, в мокрых руках — кухонное полотенце. Видно было, что сейчас ему больше всего хочется поскорее вернуться к грязной посуде.
Я встал и поднял руки, показывая, что, дескать, сдаюсь.
— Я всего лишь хотел узнать, что вы рассказываете обо мне дочери.
По щекам Ханны потекли слезы.
Я не понимал, почему она плачет. В самом деле, ведь не ее же лишили права видеть собственных детей. Наоборот, она могла, когда захочет, встречаться с моими дочками, играть с ними, утешать их, петь для них, баловать как угодно.
Я грохнул кулаком по столу так, что оба они вздрогнули:
— Ну, так что вы мне скажете?!
— Что ты больной! — выкрикнула Ханна.
Я в изумлении уставился на нее.
— Что ты от нас хочешь? — продолжала она. — Нет, Франк, ты действительно болен. Тебе нужна помощь. Что мы, собственно, можем сказать? Она уже достаточно взрослая девочка, чтобы понимать, что такое запрет. — Мать закрыла лицо руками.
Нильс обнял ее за плечи и смерил меня осуждающим взглядом:
— Неужели это было так необходимо? — Он сокрушенно покачал головой.
Я опустил глаза и посмотрел на собственные руки — они подрагивали, сжатые в кулаки. Схватив со стола рюмку, я залпом допил остатки коньяка, решительно шагнул в переднюю, взял свою куртку и полученную в издательстве почту и вышел за дверь. Останавливать меня никто не стал.