В рубке «Чеглока» повисло молчание. Лозинцев, добродушно улыбаясь, смотрел на Корнева, явно ожидая его реакции. А Корнев пытался сообразить, зачем Дмитрий Николаевич вообще устроил этот сеанс воспоминаний и рассказов. В то, что просто так, чтобы удовлетворить его, Корнева, любопытство, Роман не верил совершенно. А зачем — не понимал. И поэтому просто решил спросить — прямо и в лоб.
— Дмитрий Николаевич, а зачем вы мне эту вашу шпионскую премудрость рассказываете?
— Ну, во–первых, вы вправе знать, что было причиной ваших приключений. Тем более, вреда это знание никакого не принесет…
— Да уж, приключений, — не очень вежливо вставил Корнев. — Хорошо хоть жив остался.
— Знаете, Роман Михайлович, — возмутился Лозинцев, — вот уж вам‑то грех жаловаться! Изо всех неприятностей блестяще выкрутились, нашли себе замечательную невесту, прославились, что для вашего дела тоже неплохо… И не перебивайте меня, хорошо?
— Прошу прощения, Дмитрий Николаевич.
— Вот и хорошо. Кстати, чтобы вы про нас чего лишнего не думали — после того случая с пиратами мы готовили для вас негласную охрану. Однако вариант с масс–бомбой не предусмотрели, а там уже и охрана не понадобилась. Но продолжу. Во–вторых… Прежде чем расскажу, что там во–вторых, ответьте мне на один вопрос.
Заинтригованный Корнев кивком показал полное согласие.
— Вы на службу вернуться не хотите?
Да мать же твою подполковничью! — Корнев был близок к тому, чтобы высказать это вслух. И не только это. Было там и про то, что раз ты такая хитрая жандармская морда, чтоб тебя по тупой башке да по прямой кишке, то должен знать, почему я ушел в отставку, и вообще засунь этот идиотский вопрос сам знаешь куда. Не знаешь — подскажу, но ты уж не обижайся. Видимо, все это было большими буквами написано у него на лице, потому что Лозинцев как‑то очень понимающе посмотрел и, выдержав паузу, продолжил:
— Не надо так на меня смотреть. Я прекрасно знаю ваши, хм, обстоятельства и потому возвращаться в летный флот не предлагаю. А вот в Главном разведуправлении вам будут рады.
— В ГРУ?!
— А что вас так удивляет? Собирать информацию мы вас научим, а анализировать ее и делать правильные выводы вы уже умеете, в чем убедились и ротмистр Сергеев, и я.
— Да ладно, — похвала профессионала была Корневу приятна, но он постарался этого не показать. — Все равно гестапо арестовало Штрикка к тому времени, как я обо всем додумался.
— Ну вы сравнили! — искренне возмутился Лозинцев. — Там работала команда профессионалов, не один только Шрайер. И работали как положено — анализировали версии, опрашивали свидетелей, изучали документы, сопоставляли и перепроверяли результаты. Мы, опять же, помогали со своей стороны. А вы в те же сроки пришли к тем же выводам в одиночку.
Корнев промолчал — говорить тут что‑либо было бы откровенным или слегка замаскированным хвастовством, а возразить было нечего. Да и не очень хотелось.
— Вот я вам и рассказываю, — продолжил Лозинцев, — чтобы вы в общих чертах представляли себе, что от вас на службе потребуется.
— Расследования проводить? — удивился Корнев.
— Роман Михайлович! — с укоризной сказал Лозинцев. — Я вас, похоже, перехвалил. Собирать и анализировать информацию — вовсе не обязательно проводить расследование. Хотя, если понадобится, и это тоже, алгоритм действий практически тот же. А так будете заниматься привычным делом — возить грузы и пассажиров по Фронтиру. Ну разве что иной раз повезете кого скажем, что скажем и куда скажем. За деньги, разумеется, все будет выглядеть как обычные коммерческие рейсы. Плюс смотреть по сторонам, обращать внимание на то, что скажем. Ничего сложного, в общем.
— А соглашаться или нет прямо сейчас?
— Зачем же прямо сейчас? Я понимаю, у вас свадьба, медовый месяц и все такое. Поэтому, как только отдохнете, напишите по известному вам адресу, на который вы мне с Мориона писали. Договоримся так: раньше чем через месяц, я вашего сообщения не жду. Но и больше чем месяца на три, не затягивайте.
— Только сразу предупреждаю: если вы Фарадея не возьмете, вопрос с ним я буду решать сам.
— Понятно. А почему вы решили, что мы его не возьмем? Или что его не возьмет гестапо?
— Так насколько я понимаю, он в Интерполе только для прикрытия. А у вас, разведчиков, вроде не принято явно все делать? С арестами и судами?
Вместо ответа Лозинцев достал из кармана пару голоснимков и протянул Корневу. Труп здоровенного негра, изображенный на них, был сильно обожжен, изуродован и явно успел пару суток поваляться, пока не попал в объектив, но Фарадея Роман узнал.
— Кто это его так? — ревниво поинтересовался Корнев.
— Так вы же сами, — весело ответил Лозинцев и в ответ на недоуменный взгляд Корнева пояснил: — На Скраггенхольде вы с вашего гравилета расстреляли легковую машину, в которой он ехал. Так что, как видите, справедливость в мире есть.
Корнев плотоядно ухмыльнулся. Тут Лозинцев прав, справедливость есть. Еще раз удовлетворенно взглянув на дело рук своих, Роман вернул снимки Дмитрию Николаевичу.
Убирая снимки в карман, Лозинцев (или Фомин, кто его разберет) подумал, что решил правильно — про Голдберга говорить Корневу не стоит. Сам не знает, и ладно. А то пришлось бы объяснять, почему он этого Голдберга из рук выпустил, и вряд ли бы Корнев понял, что сделано это для его же, капитана–пилота, безопасности. Ну и чтобы вывести из‑под явных подозрений перспективного агента. К тому же, как уверяли германские коллеги, правильно подобранная смесь химических веществ, которыми Голдберга ненавязчиво потчевали в фильтрационном лагере, в самом недалеком будущем должна привести к скоропостижной кончине спецагента, вот буквально на днях. Немцы не прощали никому покушений на жизнь своих граждан, и в этом Лозинцев их поддерживал. А уж с судом там или без такового — это вопрос номер два.
А Корнев думал о том, что Лозинцев его купил. С потрохами. Потому сейчас, когда все кончилось, он смог, наконец, признаться самому себе, что ему все это нравилось. Нравилось думать и анализировать, нравилось радоваться догадкам и даже разочаровываться в ошибках. И самое главное — нравилось снова, впервые после военной службы, чувствовать горький и в то же время такой необъяснимо манящий вкус опасности и битвы. Да, раньше он себе бы в этом не признался — потому что все это было завязано на вопрос о жизни и смерти Хайди. Но сейчас… Да чего там, пойдет он на службу в ГРУ, даже думать не будет! Да, женится, да, отдохнет. А потом пойдет.
Должно быть, Лозинцев был отменным психологом, что при его двойной специальности — разведчика и жандарма — было вполне понятным. Потому что он вдруг весело подмигнул Роману и вспомнил очень смешной и еще не слышанный Корневым анекдот. И все дальше было, как в прошлом полете — чай, неспешная беседа, уже на совершенно другие темы, вкусные пряники. И снова был космопорт «Зигмунд Йен», и снова таможенник, при виде которого Корнев засунул воспоминания о Штрикке подальше в глубины памяти, и снова прощание, на этот раз без недомолвок и всяких вопросов. Да и вообще, если откровенно, прощание с Лозинцевым было далеко не самым важным, что занимало его внимание, когда Дмитрий Николаевич покидал «Чеглок».
Самым важным для Романа Корнева было то, что на дальнем краю посадочной площадки, около остановки маршрутных вагончиков до портовой конторы, стояла и махала рукой высокая и стройная девушка с золотыми волосами. Едва дождавшись, пока за ним закроется дверь, Роман припустился бегом, быстро обогнал своего пассажира и бежал, бежал, а Хайди, его Хайди бежала ему навстречу. И через несколько мгновений они буквально впечатались друг в друга, обнялись и кружились в танце без музыки, потому что музыка счастья звучала в их умах. На них смотрели и улыбались, а им не было дела ни до чего и ни до кого, потому что весь мир сейчас был в них двоих и для них двоих, а если и было в мире что‑то еще, то им оно было совершенно ни к чему, мать его через семь гробов с присвистом!..