Семенов пососал большой палец и уставил в нос Левке тяжеловесную фигу.
В комнате нависла длительная тишина.
Семенов сел за стол, со свистом подул в усы и медленно начал:
— Пиши: «Всем полковым и ротным комитетам…»
Писарек припал к бумаге.
VII
Из армии прислали на подмогу комитету Степу Колобашкина. Говорили про него — ярый большевик.
Такой был замухрышка с виду Степа, все жался к горячему боку печи, — оттого ходил всегда с забеленными локтями, зябнущий и неприбранный, с болезненным жаром в лице.
На плотно придвинутой к печи кровати он лежал целыми днями, зажав меж колен ладони, маленький, скрюченный болью.
Где-то в предгорьях Карпат чмокнула Степу австрийская пуля, след от этой пули пунцовым завитком горел до сих пор на его щеке. Пулю вынули тогда же в лазарете, вынули вместе с ней и целый ряд зубов, только не сумели утишить боль в оголенных деснах.
С тех пор затих веселый Степа Колобашкин, отчаянный разведчик, первый разговорщик и песельник в полку. По-стариковски сморщились и запали его щеки, погрустнели глаза, развилась и спряталась под шапку лихая кудря.
Стал он жаться к теплу, сам выпросился у командира в пекарню: был он когда-то булочником; так и дожил запечным тараканом до самой революции.
Только тут открылись глаза у Степы на всю его жизнь, он сорвал с плеч лычку ефрейтора и навсегда помирился с хлебопеком Ибатуллиным, — до этого были они на ножах.
Почему так вышло, Степа никогда никому не рассказывал.
Ибатуллин был татарин, а Степа терпеть не мог татарскую нацию, презрительно обзывал ее «Махмудами» и все казал горячему Ибатуллину свиное ухо, свернутое из шинельной полы.
А пошло это вот откуда. Дело было в самый разгар войны. Выбитый на треть при наступлении Степин полк отвели в резерв. Поставлен был полк на отдых в палатки в золотых соснах над тихой речкой Нарочью.
И пригнали на пополнение полка триста деревенских «гавриков», совсем сырых еще новобранцев. Это были татары откуда-то из дальнего Заволжья. Они пугливо прислушивались к еле слышному здесь громыханию орудий и тихо переговаривались по-своему. По-русски они понимали плохо и взводного Степу почему-то называли «бачка».
Бачка так бачка. Степа терпеливо обучал этих скуластых беспонятных парней несложному делу рассыпания в цепь, перебежкам и приемам штыковой атаки.
Ученье подвигалось туго. Казалось иногда Степе, что сговорились против него злые «гаврики», хитрят по-своему, по-темному, чтобы только от фронта оттягаться.
А полуротный орет на все учебное поле:
— Колобашкин, где у тебя применение к местности? Как они у тебя лежат? Что за дурацкий взвод!
Степа начинал сердиться. Подобравшись сзади, он погонял крепкими пинками уткнувшихся в траву «махмудов».
«Махмудами» Степа называл их по имени правофлангового дылды Махмуда, погибшего по глупости в первые дни учения. Только успел показать Степа своим «гаврикам», как мечут гранаты, в тот же вечер ушли они глушить рыбу в омутах Нарочи. Ударив запальник, подносил Махмуд гранату к уху, слушал, пока зашумит, и скалил при этом белые татарские зубы. И вот, опоздав на какую-то долю секунды, съехал он безголовым мешком под берег на глазах у всех.
— Махмуд!.. Махмуд!.. — прибежали к Степе испуганные «гаврики».
Крепко нагорело Степе тогда от ротного, и стал он с тех пор звать свой взвод «махмудами».
— Куда мне с вами такими, шурум-бурум, на фронт идти? — с отчаянием говорил Степа. — Своих постреляете, махмуды…
— Махмуд… Махмуд… — жалостно причмокивали татары, покачивая головами.
— Да вот то-то и есть!
А на фронт пришлось идти вскорости.
Памятно Степе это крепкое осеннее утро на картофельном поле, когда мертвые петли ботвы еще синели от инея и с хрустом ломались под локтями и коленями залегшей цепи. За деревней невидимо готовилось взойти солнце. Пели петухи.
Из тополевых садочков гремели австрийские пулеметы, по околице вразброд хлопали винтовки окопавшегося противника. То и дело попискивали над головой пули.
— Справа по одному!.. — прошло по цепи от невидимого полуротного.
Из ботвы вскакивали солдаты, низко пригибаясь, делали очередную перебежку и валились ничком наземь.
Только в татарском взводе Колобашкина вышла заминка. Лежавший сбоку Степы густо рытый оспой солдат Сафетдинов беспомощно оглянулся на Степу и снова сунулся головой в ботву. Степа подобрался к нему и ткнул в бок наганом.
Татарин поднял голову. Измазанное землей лицо его плаксиво исказилось, зубы дробно стучали.