— Здравья желаю, господа перипатетики! Что за философические прогулки в этакую рань?
— Радостные для вас известия, — выкрикнул Космачев. — На фронте начинается братание!
— Это все, что вы имели сказать?
— А вам мало?..
Офицеры с любопытством уставились на Вильде. Космачев нервно поигрывал плеткой.
— Что ж, этого следовало ожидать, — вразумительно сказал Вильде. — И объясняется это очень просто.
— Чем же? — усиленно замигал Космачев.
— Самовольством. Иначе говоря — революцией.
— А-а! — протянул Космачев. — А я думал — немецкими деньгами.
И пошел прочь по аллее.
— Нет-с, — твердо сказал Вильде, — революцией, которая, видите ли, продолжается.
Он взял щетки и широко развел руки, как бы проделывая гимнастику. И, оглядев пустынные вершины парка, запел шубертовскую песню:
Космачев рванулся назад.
— Отставить песню! — потрясал он плеткой, стоя перед террасой. — Вы ошибаетесь, война еще не кончена, господин прапорщик Вильде!
— Виноват, — дурашливо вытянул тот руки по швам, — разрешите тогда что-нибудь патриотическое. — И затянул тут же:
Офицеры не выдержали и расхохотались.
— Фигляр! — круто повернул обратно Космачев.
И все оглядывался с угрозой. Вильде же усердно зашмыгал щеткой по сапогам, насвистывая про себя.
— Честное слово, — наугрюмился Космачев. — ноги моей больше в штабе не будет, пока этот немецкий профессор у вас там сидит.
— Это уж ты слишком, — утихомиривали капитана штабные. — Кто ж к нему всерьез относится? А не будь его — тут от скуки можно сдохнуть. Ты бы посмотрел, как они с генералом о политике разговаривают, — умора!..
К завтраку Космачев так и не явился. Он сел на скамеечке в парке перед самыми окнами «собрания» и упорно сек плеткой опавшие кленовые листья на земле.
— Сколь ему эта плетка к лицу! — насмешливо посмотрел за окно Вильде. — Хорош был бы на своем уезде.
— На каком уезде? — не понял Мариша.
— Ну, как вы думаете: откуда храбрость берется у этого идеального, как тут считают, офицера? Он несколько раз ранен, сам, говорят, в цепи идет, из солдатского кисета угощается. Словом, и рубака и рубаха. А кто он таков, ежели соскоблить с него офицерский мундир, — вы знаете?
— Нет.
— Так я вам скажу: коллежский регистратор Акакий Акакиевич, только возмечтавший и взбесившийся. Ведь ему бы всю жизнь в присутствие ходить, а тут на́ тебе — война. Пути к счастью и славе сразу укоротились: на фронте с выслугой скоро. Он уж представлен был в капитаны. Смотришь, кончилась война — то ли столоначальником, то ли воинским начальником, то ли — фу-ты, канальство! — исправником тебя посадят в хлебный какой уезд. Вот только революция пришла некстати. Очень ему она не нравится.
— Но ведь он же рисковал головой? — возразил Мариша.
— Ну, пустую голову и потерять не жалко.
— Пф… пф… пфрр… — зафыркал в тарелку низенький, ушастый, похожий на нетопыря штабной казначей.
На них неодобрительно все оглядывались.
Завтрак прошел в молчании: новости, привезенные Космачевым, тягостно подействовали на штабных.
Оживление внес поручик Гедеонов, объявивший к концу завтрака:
— К этой толстой торговке Фриде вчера приехала на побывку Цилечка. Сейчас пожалует к нам в парк, прошу приготовиться. В Минске у Всемирного Цыгана я с ней познакомился. Прелестная, надо сказать, девчонка.
Мариша сразу вспомнил вчерашнюю встречу у ворот и большие черные глаза, любопытно выглянувшие на него из бурнусика с высоты рессорной генеральской коляски.
— Значит, и Всемирного Цыгана вскорости надо к нам ожидать, — сказал казначей.
— Прикатит, будьте уверены. Эх и завьем веселье веревочкой! А то совсем тут заплесневели.
— Ну, какое теперь веселье! Не до жиру — быть бы живу! — вздохнул казначей.
— А люблю этого человека: легко живет! — с завистью в глазах сказал Гедеонов. — Все девчонки так и валятся ему на руки, берет их без счета и разбора. По-карамазовски — все линию какую-то в них ищет. Вот и Цилечка, говорят, уже не устояла перед ним. Долго будто бы за ней охотился, а свое взял.
— Оторвал кусочек, — сладко сощурился казначей.
Мариша неприятно поежился от этих разговоров.
Офицеры после завтрака повалили в парк. Рассказ Гедеонова разжег у всех любопытство. И хотя при появлении Цилечки все сразу почтительно вскочили, звякнув враз шпорами, в глазах каждого Мариша видел настороженное: «А мы знаем!»