Сквозь ходнем ходившую на ветру густую сеть ветвей штаб выглядывал на дорогу синими глазами Мариши — так в штабе ласково называли вольноопределяющегося Мариева за девичье лилейное лицо и певучий голос. Все чаще выходил Мариша на засыпанную жухлой листвой веранду, закуривал папироску и, спрятав в глубокие карманы руки, досадливо моргал на падавшие капли.
Ни то ни се. Собственно, дядю винить ни в чем нельзя, дядя, конечно, не политик, а солдат. Откуда ему, в самом деле, было знать, что пойдет этот кавардак?..
Писал маме полковник:
«Посылай-ка крестника ко мне на фронт пороху понюхать, полно ему сидеть за твоей юбкой. Стыдно, сестра!..»
«Пороху понюхать!..» Только что кончившему гимназию Марише это нисколько не казалось соблазнительным. К войне он не чувствовал интереса. Война слишком затянулась, к ней уже привыкли в тылу. И окончательно примелькались в журналах овальные портретики награжденных капитанов и поручиков.
Первое, детское еще впечатление Мариши, связанное со словом «война», было маленьким и неприятным, таким оно запомнилось навсегда.
Был тогда Мариша стриженым пятиклассником. В одну из перемен разнесся по гимназии слух, что недавно уехавший добровольцем на фронт семиклассник Митенька Невзоров убит. Вместо немецкого гимназистов в тот день согнали в актовый зал на панихиду, и кудрявый, нежноголосый батюшка сказал в конце краткое слово на евангельский текст: «Больше сея любви никто же имать, да кто душу свою положит за други своя». А потом по классам обходили с подписным листом, собирали деньги на увеличение портрета убитого, чтобы поднести этот портрет его матери.
Мариша, первый по успехам ученик, участвовал в делегации от пятого класса. Он запомнил узкую грязную лестницу, кажется, на шестой этаж, и дверь с жестяной вывеской: «Дамская портниха, а также беру ажурную строчку». На стук вышла полная маленькая женщина с растерянными глазами. Она впустила всех в комнату и молча выслушала заранее заготовленную речь медалиста-семиклассника Гусева:
— Вы не должны плакать, он умер героем!..
Гусев при этом высоко поднял портрет угрюмого мальчика в форменной курточке. Маленькая женщина заплакала. Она вдруг схватила стоявшего поблизости тоненького, чистенького Маришу и крепко притиснула к груди.
Марише было очень неудобно и душно. От женщины пахло кухней. Вдобавок он почувствовал упавшую за ворот капельку слезы и неприятно вздрогнул.
Но портниха не отпускала стиснутых рук, и Мариша беспомощно выглядывал из-под ее локтя на оклеенную старыми выкройками перегородку. Гимназисты стояли тихо. Где-то глубоко внизу пилили дрова. Ровные вздохи пилы в сумрачной тишине комнаты разносились, как близкое, учащенное дыхание.
Вот это тягостное, неприятное ощущение навсегда осталось у Мариши. И самое слово «война» с тех пор отзывалось для него кухонным сальным запахом и как бы больным, звенящим дыханием чужой груди. И еще — холодная, как этот дождь, капелька, червячком уползшая за ворот. Бррр!..
За стеклянной дверью слышит Мариша назойливый гудочек телефона, один, два, три — вызов штаба. Теперь это бывает редко, и Мариша торопливо хватает трубку:
— Канцелярия штаба слушает.
Трубка, подышав в ухо, посыпала скороговоркой:
— Говорят с центральной штаба… Да… Вы слушаете?.. Примите телефонограмму: к вам выезжает сенатор… се-на-тор… Да… Просят выслать подводу… Да… Се-на-то-ру!
Мариша в волнении подтягивает закрученный жгутом телефонный шнур.
— Слушайте, центральная, пришлите копию с вестовым. Да сейчас же!
Мариша делает стойку перед высокой дверью кабинета начштаба — каблуками щелк! шпорами дзинь! — и настораживает ухо:
— Разрешите войти, господин полковник?
Трубно рыкает в глубине с детства памятный бас дяди:
— Раз-ре-шаю.
Осторожно прикрыв дверь — снова щелк, дзинь! руки по швам — и подавшись на носки до отказа, по-уставному тянется Мариша: вот-вот полетит птицей. И чинно ждет вопроса, хоть так и подмывает выпалить скорей важную новость.
В кабинете начштаба холодная, строгая тишина. Приспущены шторы на окнах. Чуть зеленеют на стенах обширные карты фронтов, кажется в сумраке — то разводы плесени пышно и уродливо зацвели на обоях.
Начштаба лежит под картами в узком корыте походной кровати, как покойник в гробу. Сумрак делает глубже провалы глаз и щек, резче выступает крупный нос. Окостенело вытянуто длинное тело.