— Сжечь! Сжечь! — подхватил народ.
— Куда жечь? — жалобно и, как показалось Миколе, ласково спросила дьячиха, глядя ему в глаза — не Голове, не мужикам, а именно Миколе, славному казаку, будто он единственный, кто в этом селе решал: быть или не быть. Жечь или не жечь покойницу. У Миколы все закружилось перед глазами, в голове затуманилось, грудь опалило огнем.
Славная баба, дьячиха. Славная…
— Как жечь? В церковь святую отнести надо. Схоронить, как православную.
— Ага! — воскликнула Параска с порога, — Вот она, ведьма, и заговорила. Вот ее делишки на свет Божий повылазили. Если покойницу не сжечь, она опять по селу ходить будет. Сжечь!
— Сжечь, сжечь, — заголосила толпа, а громче всех Параска да плешивый мужичонка. Голова молчал, исподлобья глядя на брата.
— Не слушайте ее, — запричитала дьячиха, — покойную обмыть надобно. Ручечки-ножечки. Где ведра? Принесите воды.
— Нет ведер, — вдруг подала голос хозяйка, — Я с самого утра не найду. Хотела скотину напоить, думала, Иван в сарай ведра отнес…
— И не надо. Ей, сатанинскому отродью, ваша церковь нипочем. Жечь надо. — упрямо повторяла Параска, на что Голова нахмурил брови и громко кашлянул.
— Вот что, Параска, — сказал он, наконец, — Всем известно, что до Лисогуба ты была охоча. А Лисогуб до Дарины. Так что твое слово последнее. Как дьяк скажет, так и сделаем.
Параска рассмеялась — противно, будто простывшая кошка расчихалась. Микола покачал головой, Грицько почесал макушку. Знамо дело, что дьяк скажет. Коли слухи такие по селу ходят, он дочку соперникову не станет жалеть.
Дарина, дьячиха, закручинилась. Подошла к покойнице, глаза прикрыла, руки на груди сложила, сорочку одернула.
«И впрямь, не боится», — подумал Микола, направляясь во двор, глотнуть свежего воздуха, пока народ решает жечь али не жечь, — «Всяк святой человек боится, а она — нет. Смутно все. Ой, смутно»
— Доброго здоровья хозяевам, — раздался гнусавый молодой голос, — Долгая лета и благих дел во всякой ситуации… Чтоб вас черти на сковороде жарили и масла жалели! Иуда проклятый. Прости Господи, что скажешь.
Микола улыбнулся и поискал глазами красноречивого пана. Тут же нашел его — тщедушный рыжеволосый парубок, отплевываясь, выбирался из кучи хлама, сваленного возле сарая.
— Етить, Иван, сучий сын…
Парубок выбрался на подворье, отряхнул мокрые шаровары, смачно плюнул себе под ноги и растер сапогом.
— Гляди, поранился, — заметил Микола.
— Где? — парубок завертелся волчком, осматривая себя, остановился, пожал плечами, — Нигде не болит.
— Вон, на рукаве кровь.
— Кровь? — парубок посмотрел на рукав, увидел пятно, провел пальцами, попробовал на язык, сплюнул.
— Где ж это так угораздило? — огорченно пробормотал он, — Жинка убьет.
— Что ж ты за казак, что бабы боишься? — насмешливо пожурил его Микола, но Голова, неслышно подкравшийся сзади, легонько похлопал брата по плечу.
— Это есть пан писарь. Алексей Федотович. Добрый писарь, — со значением добавил он и моргнул.
— А я вот говорю, пан Голова, что сие недоразумение надо решать. А то народ баламутится.
— Решаем, пан писарь.
— Иван совсем плохой стал. То он льох[10] копать собирался, теперь хлам по всему двору валяется. Покойники у него бродят. Сжечь хату ко всем чертям, прости Господи, что скажешь.
— Льох, говоришь? — перебил его Микола и присел на корточки, рассматривая двор.
Грязь, вода, куча хлама. Капельки крови прямо под ногами. Видать, отсель у писаря на рукаве кровь.
Чертовщина творилась у Ивана во дворе. Да только настоящий казак не знает ни черта, ни дьявола. Только Бога единого почитает казак.
— А ну, парубки, — кликнул Микола, — Подить сюда. Разберите эту кучу.
Парубки загудели, застыли, переминаясь с ноги на ногу, глядя друг на друга. Наконец, нашелся один смельчак и пошел к завалу. Остальные двинулись следом — позориться было неохота.
Крепкие молодые руки вмиг разгребли хлам, раскидали палки, ветки, навоз. Под мусором оказалась неглубокая яма, в которой стояли ведра, корыта, наполненные до половины водой. Промеж ведер валялись вилы, торчали обтесанные колья.
— Ну Иван, Иван, — воскликнул Голова, — Ведер напрятал, будто накрал. Вот сукин сын! Коли накрал — на все село ославлю.
— Кажись, все его, — сказал Микола, спустился вниз, поднял вилы и протянул Голове — прямо под нос, — Бачишь?