Заснула — и увидела во сне что-то очень-очень белое, непонятное, но однозначно живое, и ещё свои чёрные куцые патлы, обрамляющие отсутствие лица, белое-белое-белое-белое, тоже живое, хотя очень странно: отсутствие — и живое. Тсунаёши растворялась в этом белом и живом, и ей было страшно, очень-очень-очень страшно, почти до слёз и почти до боли.
Но проснулась только при посадке — не выпускал её сон, отдавать не хотел. И, казалось, он сам всё чего-то боялся.
А Тсуна всё ещё боялась клана Ямагути. Поэтому нигде задерживаться не стала — криво дорезала патлы маникюрными ножничками в общественном туалете (ей всё время казалось, что всё не так, и поэтому она резала и резала, и получился какой-то длинноватый ёжик, который и назвать-то по-нормальному никак не получалось, и всё равно кривой), умылась и поспешила уехать подальше. Купленную по дороге заплатку пришивала уже в поезде, абы чем и совсем легко, чтобы до дома она продержалась, а потом уже можно будет пришить по-настоящему, в поезде же художественно штопала майку солнышком (Шоичи, небось, ещё и умилится, чтоб его). Джинсы просто продрала и порезала чуть сильнее, чтобы не было видно, что дырки там огнём были оставлены. Люди в поезде косились ещё страннее чем в аэропорту и в самолёте до этого, но было почему-то всё равно — то ли она уже исчерпала все душевные запасы волнения, то ли просто поняла на каком-то глубинном уровне, что общественное порицание и мучительная смерть — вещи разные по степени неприятности.
Только что же неприятнее, а? И что из этого терпеть на самом деле не стоит?
Да и с чего бы ей так жить сейчас захотелось?
А и неважно всё это, на самом деле.
Ведь ни пожить, ни дорезать очередную дыру на джинсах ей банально не дали. На очередной остановке хмурый мужчина напротив, посмотревший на неё до этого всего пару раз и что-то увлечённо строчивший в телефоне, вдруг встал, подошёл и схватил её за руку. В дверях застыли ещё двое.
Паника нарастала — душа, видимо, ради такого случая распечатала неприкосновенный запас. Когда девушка поняла, что двери на самом деле уже давно должны были закрыться, а поезд — тронуться, нарастать она стала практически в геометрической прогрессии.
Пальцы на запястье сжались сильнее. Пассажиры сначала заволновались, но потом осознали ситуацию, пригляделись поближе и замолкли в одно мгновение, только парочка иностранцев в углу продолжала обсуждать проблему на своём языке. Тсуна и не думала, что сделала что-то настолько важное, что её будут целенаправленно искать и ловить таким неприятным для всех образом. Надо было ехать в другой какой-нибудь город…
— Может, выйдем? — насмешливо произнёс уже уставший ждать якудза.
…не везло Тсунаёши с поездами. И всё знала ведь, заранее всё это понимала, глупо даже отрицать, она ведь правда знала, что так и будет. Может, и не точно, но знала. Вот и доуверяла себя, доигралась.
Вот и уверяй себя теперь в конце хорошем.
========== Часть 14 ==========
Пришлось встать, медленно, заторможенно, явно раздражая всем этим якудза, и на негнущихся ногах пройти к выходу. У дверей им всё же надоело, и на улицу её вытянули уже силой, грубо и больно. Там как раз накрапывал мелкий дождик.
Поездка неудачней неудачного, болезненней болезненного, а всё из-за чего? Из-за одного мимолётного решения, сиюсекундной глупости, маленького, лёгкого выхода за правила и принципы. Один шаг — и вот, она просто не выживет, причём до этого успеет очень многих поразвлечь с ограничителями пламени на руках, и всё, и всё порушилось, весь её тщательно, годами простраивавшийся, но всё же карточный и всё же маленький домик. И ничего. Совсем ничего. И вдруг они нападут на маму?
К счастью (хотя, пожалуй, уже без разницы), они не стали ничего делать под дождём и раздражаться по этому поводу ещё больше, а потащили её в здании станции. Там оказалось неожиданно (нет, учитывая, какие они могущественные, как раз-таки ожидаемо) пусто, не было вообще ни одного человека. Тсуна, выглянув за стеклянные двери до того, как её утащили в часть зала без окон, заметила, что на улице стоят под дождём работники станции, стараясь не смотреть в окна и на стены. Разойтись по менее мокрым местам им, видимо, совесть не позволяла, и оставалось только обдуваться холодным ветром под козырьком. Да уж, вообще-то эти наглые якудза могли хотя бы к себе её увезти, так даже им самим точно было бы удобнее.
Её дотащили до кого-то в лаковых туфлях и поставили перед ним на колени. Тоже весьма ожидаемо.
— Итак, — начал этот кто-то, на которого очень не хотелось поднимать глаза, — Савада Тсунаёши, верно?
Девушка кивнула.
Тоскливо подумала, что можно, конечно, попробовать раскидать тут всех и улететь, но наверняка же тут все пламенники, других брать человека с атрибутом никто бы не отправил.
Как ни странно, на её молчаливый и вряд ли очень заметный кивок не последовало грубого «отвечай!», человек в кресле даже не стал раздражаться. Просто продолжил:
— И это вы были в Токио в начале весны, верно? Не знаю точных дат вашего приезда и отъезда, уж простите.
— Была…
Так это было не показательное убийство, это был сначала допрос? Так непохоже, странно.
И, кстати, когда это они успели стать настолько могущественными, чтобы останавливать поезда, выгонять всех работников и пассажиров со станции и устраивать в её здании допрос какой-то там девчонке? Они же ещё совсем недавно были самым обыкновенным кланом, пусть и самым большим и действительно очень влиятельным, но, как и все нормальные люди, тихо сидящим в тени и подобных показательных акций не устраивающим. Когда они успели смочь так много? И Токио теперь что, ещё одна Сан-Педро-Сула, где точно можно быть уверенным, что на любое твоё действие окружающим бессмысленно вызывать полицию, а иногда ещё и опасно?
…Тсуна всего лишь слышала, что год назад, наверное, чуть меньше, у них сменился кумитё.
И если это взаимосвязано, то что это за человек такое, что он такое мог успеть сделать?
— И кого же вам заказали убить в Токио в начале весны? И кто?
И как она могла проморгать все эти изменения? Они там, конечно, совсем закисли и выварились в своём захолустном городке Намимори, но она же ездит по стране, и, не только она, да и Шоичи должен был знать, он же всегда знает, всё ему интересно и всё ему подвластно. Почему же она не узнала.
— Не помню точно… мужчина какой-то, кажется, Кирихара Фушими, так его звали… а кто заказал, я…
— Вы лжёте.
Резко, сильно, как будто задавил её одной фразой. Тсуна от ужаса вскинула голову…
… и встретилась глазами с подозрительно знакомым лицом.
— Вы лжёте, — уже спокойнее повторил он. — Вам заказали женщину. Ямагути Евако. Не слыхали никогда о такой? — последнее предложение он произнёс с издёвкой, с паузами между словами, с выражением крайней брезгливости на лице.
И вот теперь стало по-настоящему страшно.
Секунду назад Тсунаёши сказала бы, что более по-настоящему уже не бывает. Сейчас же чётко понимала, что да, теперь ей страшно настолько, что всё предыдущее «страшно» по сравнению с этим просто не должно было иметь названия. Потому что убить Ямагути Евако…
Даже Тсуна, до сих пор не знавшая имени нового кумитё, знала о Ямагути Евако. О Ямагути Евако знали все. Потому что уж она-то действительно сделала для клана столь многое, что о ней просто невозможно точно не знать. Эта женщина добилась того, что её, простую знакомую кумитё, даже не японку, не имевшую никакой должности в клане и просто иногда дававшую ему ценные советы, уважали и боялись повсеместно, причём в большей степени уважали. Ямагути Евако была великой, несомненно великой женщиной, все об этом говорили, и Тсунаёши уж точно была никем, чтобы с этим спорить. Тсунаёши уж точно была никем, чтобы её убивать. Ямагути Евако тоже умерла весной, Тсуна как раз в это время была в Токио последний день, узнала о её смерти уже в поезде. И, естественно, никак не связала это событие с собой.