Много еще разных невзгод нас ожидает, ну да авось с помощью Божьей все перетерпим.
Вот я снова на переломе своей жизни. К чему он приведет, чем кончится почем знать. Уныния, впрочем, нет ни малейшего. Прежние неизвестность и неопределенность положения томили гораздо больше.
4 ноября. Все заняты писанием на крошечных бумажках: с нами взято для практики тридцать почтовых голубей. В 150 милях от порта Императора Александра III мы должны их выпустить. Письма написаны, свернуты, заложены в гусиное перо, залеплены воском, подвязаны к хвостовым перьям.
Голуби совсем ручные, не боятся. Открыли корзинку, гладим их руками не летят, оглядываются по сторонам, точно ориентируются, а лететь все не хотят - вдруг сразу сорвались целой стаей, взвились высоко, высоко и взяли верно обратный курс.
Экие умницы - ну, конечно, уж эти-то в целости донесут наши весточки, лишь бы заведующий ими не поленился их послать. К своему письму я даже семикопеечную марку приложил.
Ночью прошли Борнгольм, Аркону, далее (по некоему недоразумению из-за головного "Олега") стали на якоря, потом снова двинулись. К рассвету подошли к берегам Дании. Сильный туман прояснило. Оказалось - стоим близехонько к берегу, "Днепр" даже устопорился на мель. Отряд обошла датская миноноска, командир ее приветствовал нас.
Приняли лоцманов. Местечко на берегу носит название что-то вроде Феммернберга.
Поминутно находит туман. Сигнал за сигналом: то "приготовиться к походу", то "отставить".
Наконец двинулись. "Днепр" сошел благополучно своими средствами. Прошли три шага вперед. Снова слышно: "Стоп, машина! Отдать якорь". Густой молочной пеленой стал туман. Вести дальше лоцман не берется. Здесь на каждом шагу узкости, острова, камни.
5 ноября. Снялись. Силуэты судов едва видны в тумане. Ежеминутно налезаем друг на друга. Чуть отошли - потеряли из виду передний корабль.
С нами отбился "Океан" и три миноносца. Беспроволочный телеграф почему-то не принимает депешу "Отдать якорь". Прояснило. Прибавили ход и нагнали головной отряд.
Снова туман. Ночевка на якорях. Ветер в одну сторону, теченье в другую. Стоим по течению, "лагом" (боком к волне) - треплет. Каждые пять минут бьют "рынду" (колокол, предупреждающий встречные суда).
В девять часов вечера затрещал пронзительный тревожный звонок ("все наверх!") - выскочили, сломя голову. Ошибка - не та кнопка. Огни потушены, электрический прожектор тщетно старается осветить мглу. В снопе света клубами дымится туман. До Скагена 22 часа ходу. Уголь и воду уже экономим. Перешли на консервы.
6 ноября. Лазарет переполнен. Много специальных глазных больных: низкие трубы крейсера сильно дымят, заносят углем; раскаленные мелкие частицы пристают к роговице, вызывая ожоги.
Офицеры от бессонных ночных вахт сильно переутомились, а команда повеселела - в лазарете из соседнего четвертого отделения доносятся звуки гармоники и песни. Поют на судах свой репертуар, как я всегда замечал, больше хохлы - музыкальный народ.
Я занялся отчетностью - накопилось ее - тьма. Надо писать, благо сегодня не качает.
7 ноября. Весь день бежали хорошим 15-узловым ходом; узкий длинный "Изумруд" на волне извивается, как угорь.
Командир "Олега" Л. Ф. Добротворский, которому поручено командовать отрядом, не скупится на "фитили". "Пушки" (одиночный выстрел с подъемом позывных провинившегося судна означает выговор) так и сыплются. То и дело то одно, то другое судно посылается в наказание в хвост отряда.
Маленький "Изумруд" исправнее других. Нас сопровождают конвоиры датчане, поджидая и треплясь в море на маленьких миноносках и пароходиках. К вечеру замотало. Категату отдана должная дань. В половине второго ночи пришли в какую-то дыру. Тускло мигает вдали огонек маяка. "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя". Треплет мелкая крутая волна, которой мы предпочли бы океанскую зыбь. Говорят, мы ждем немецких угольщиков и здесь будем производить свою первую погрузку{18}.
Глава VI.
Скаген
8 ноября. Это Скаген. Берега еле видны. По правилам нейтралитета подходить ближе, вступать в трехмильную береговую полосу мы не имеем права. Чуть ближе трех миль - уходи тотчас же или разоружайся. Мы, ведь, теперь всесветные бездомники и скитальцы.
Объявился немецкий пароход "Mimi", уже с неделю ожидавший где-то поблизости, отдал якорь неподалеку от нас.
Снова нашли туман и зыбь. Для погрузки угля день пропал. К вечеру стало стихать. "Изумруд" подошел к транспорту "Океан", долго заводил перлиня, стараясь как можно осторожнее стянуться борт о борт. Стянулись. Всю ночь грузили уголь - все - и санитары в том числе. В лазарете работа: то и дело приходят раненые - с помятыми пальцами, оторванными фалангами и т.п.
9 ноября. Под утро сразу засвежело, развело волну. Погрузку прекратили и едва успели отойти. Все-таки легонько стукнулись, помяли себе фальшборт. А тут уже заревело вовсю. Стоявший на бакштове второй номер вельбот не успели поднять: его оторвало и унесло. Хорошо еще, что дневальных на нем не было. В случае какой-нибудь аварии нам придется туго. В порту Императора Александра III мы только что сдали на транспорт "Иртыш" два паровых катера, мешавших углу обстрела двух 120-мм орудий. Теперь и спасательного вельбота лишились. Два миноносца не выдержали и по случаю каких-то поломок пошли к Фридрихсхафену.
Мы продолжаем тоскливо выворачиваться на одном и том же месте. В большом количестве это вещь нестерпимая. Нельзя ни дела делать, ни спать. От души завидую своим коллегам на соседних судах. Трудно вообще не плававшему человеку представить себе всю неприглядность судовой обстановки: сидим мы, конечно, уже исключительно на консервах, а выбор их, благодаря неопытности молодого мичмана, заведующего кают-компанейским столом, оказался из рук вон плохим. Названия разных фрикассе казались очень соблазнительными, а на деле вышла форменная отрава. Мы их из-за границы выписали, таможне уплатили большую пошлину, а теперь и плачемся - все за борт валим, завидуя командной пище.
Судовая вода - мутная, с большим осадком кирпично-красного цвета, с привкусом машинного масла, а последние дни даже соленая: опреснители уже испортились; нельзя ни чай, ни кофе пить. Многие расхворались от соленой водицы. Я усиленно опресняю воду в более исправном лазаретном дистилляторе, даю больным и изредка угощаю кают-компанию, как большим лакомством.
Недостатки сказываются решительно на каждом шагу. В командном помещении и в ревизорской каюте волна выбила несколько иллюминаторов вместе с рамами: три офицерских каюты полны воды, которую поминутно выносят ведрами.
После погрузки на судне невозможная грязь. Мелкая угольная пыль забралась во все шкафы. Стирать белье приходится на палубе. Бывшие франты превратились в чернорабочих с заскорузлыми руками, но все еще упорно щеголяют белоснежными воротничками.
Сегодня не я один - многие "травят канат" или "ездят в Ригу" - ну, не обидно ли это, стоя на якоре? Встречаясь, мы бросаем друг на друга иронические взоры и спрашиваем: "Что? Дошел ли ты до грунта и хорошо ли тебе там?" (разговор водолазов по телефону, их обычная первая фраза при спуске).
Должен констатировать грустный факт: в лазарете снова три тифозных. Неужто каждый день будет приносить мне новых?
Собравшись к шести часам за столом в кают-компании, неунывающие россияне не жалуются, а знай только подтрунивают друг над другом. Есть у нас большой комик - младший инженер-механик N., молодой технолог, новичок во флоте, призванный отбывать воинскую повинность; он под тужуркой носит шнур, на шнуре револьвер, компас, перочинный нож и еще какие-то предметы. Сегодня им подан командиру рапорт, в котором он просит возвращения суммы, издержанной им на приобретение револьвера для принятия "активного участия в бою". Тот, кто знает его невозможную близорукость, может себе представить, до чего комично звучала эта фраза в рапорте.