Иван Тюленев
Через три войны
Начало пути
Жизнь мне представляется широкой полноводной рекой: чем ты старше становишься, тем все дальше и дальше уходишь от верховья. Ныне я в устье своей жизни. И хоть реки не текут вспять, но бывает так: память вдруг стремительно понесет тебя против течения, к истоку. И увидишь, будто это было вчера, и себя, босоногого мальчугана, и отчий дом, и братьев, которых уже нет в живых, услышишь певучий голос матери, степенный глухой басок отца...
Множество событий, ярких, нетускнеющих, как золото, и менее значительных, оттеснили в дальние уголки памяти родное село Шатрашаны, лица близких товарищей детства.
За плечами - первая империалистическая война, великие дни Октября, фронты гражданской и Отечественной войн и многое другое, что вспоминается когда с радостью, а когда с грустью...
Недалеко от Волги у густого соснового бора раскинулись Шатрашаны. Большое это было село. Пятьсот крестьянских дворов разбросано по пригорку. Покосившиеся от времени бревенчатые избы с позеленевшими крышами печально смотрели подслеповатыми оконцами на кривые, как турецкие сабли, переулки и улицы. Только в центре села, у церковной площади, стояло несколько добротных домов на каменном фундаменте с резными наличниками и карнизами. В них жила деревенская знать - богатей-лавочник, поп, староста.
Шатрашаны - село старинное. Старики утверждали, что название свое оно получило от слова "шатры". Здесь когда-то проходили татаро-монгольские завоеватели. Места были глухие, лесистые, а на склонах холмов зеленели луга, поросшие сочными травами. Там кочевники ставили свои шатры и жили некоторое время, набираясь сил для дальнейших походов.
Эти места помнят "вольницу" Степана Разина и Емельяна Пугачева. По Волге плыли под парусами резные струги с разудалыми молодцами, а по берегам великой русской реки двигались отряды пеших и конных, наводя ужас на бар-помещиков.
Об этих далеких временах много интересного довелось мне слышать от моей бабушки Марфы Сидоровны. На сказы она была большая мастерица.
Бывало, зимой соберемся мы. ребятишки, возле нее. За окном завывает вьюга. В печи потрескивают дрова. На столе слабо мигает керосиновая лампа. Отец плетет рогожи, мать ставит заплаты на рубахи, а бабушка, сидя за прялкой, под монотонное жужжание веретена ведет неторопливый рассказ о Емельяне Пугачеве и Степане Разине, где быль переплетается с легендой. Рассказывала бабушка так, что каждое ее слово западало в наши детские души.
Семья у нас, Тюленевых, была большая: шесть человек своих ребят да четверо умершего дяди. Отцу с матерью приходилось трудиться не покладая рук, чтобы прокормить столько ртов. Лишения и невзгоды, голод и холод постоянно стучались в нашу дверь.
Моя мать, Агафья Максимовна, была трудолюбивая, добрая, отзывчивая к чужим горестям. Как ни трудно было ей ухаживать за десятком ребят, она никогда не роптала. С утра до поздней ночи хлопотала по хозяйству. Старшие дети помогали ей как могли.
Отец мой, Владимир Евстигнеевич, участвовал в русско-турецкой войне. Вернулся с медалью, но я никогда не слышал, чтобы он кому-нибудь похвалился своей наградой. Медаль лежала на дне сундучка, под горкой книг. Скромный, тихий, работящий, отец слыл на селе грамотеем. Он очень любил книги, часто перечитывал те, что имел, и радовался, как ребенок, когда удавалось на гроши, заработанные тяжелым трудом, купить новую книгу. В свободное время, особенно зимними вечерами, он любил читать односельчанам.
К 1900 году мои старшие братья подросли и, как многие другие парни нашего села, подались в город на заработки. Время от времени они присылали отцу деньги. Положение семьи несколько улучшилось, но до хорошей жизни было еще далеко.
В 1903 году я окончил сельскую школу и стал упрашивать отца отвезти меня в город: уж очень хотелось мне продолжать учение. Мать поддержала меня.
- Весь в тебя, - говорила она отцу, - до книжек, как травинка к солнцу, тянется. - Отцу приятно было слышать такое, но решил он по-другому:
- Конечно, надо бы еще парню поучиться, да где возьмешь денег? Как говорят: рад бы в рай, да грехи не пускают.
Заметив, как я огорчился, отец погладил меня по голове:
- Ничего, сынок, не печалься. Поработаешь немного, поможешь нам, а там, глядишь, и снова попадешь в учение.
Но он, как и я, видно, мало верил в это. Так оно и получилось. Мое образование ограничилось сельской школой. Началась тяжелая трудовая жизнь.
Я стал помогать отцу плести рогожи. Потом он пристроил меня подмастерьем в сельскую кузницу, а к концу 1904 года отвез в город Симбирск. Там устроил чернорабочим крахмало-паточного завода "Никита Понизовкин и сыновья".
Хотя завод и делал патоку, но мне там жилось не сладко. С утра до вечера перетаскивал бочки, убирал мусор во дворе, колол дрова. Работал много, а зарабатывал, как говорится, с гулькин нос. Денег едва хватало на харчи. Домой я не мог послать ни гроша.
Тогда отец решил: лучше уж мне помогать ему дома, чем гнуть спину на "паточного" фабриканта. И я вернулся в родное село...
* * *
Русско-японская война еще больше омрачила нашу безрадостную жизнь: призвали в армию дядю Петра.
Провожали новобранцев рано утром. По дороге, поднимая столбы пыли, со скрипом двигались телеги, а за ними понуро брели мужики и бабы. На телегах трясся нехитрый скарб новобранцев: сундучки, котомки, узелки...
Парни, еще не понимая, что их ждет на войне, бодро шагали по пыльной дороге и под гармошку пели: "Последний, нонешний денечек гуляю с вами я, друзья..." Те, что постарше, шли молча в окружении женщин и детей. Обливаясь слезами, бабы причитали по ним, как по покойникам: "И на кого же вы нас покидаете? Куда улетаете, соколики?.."
Старики и старухи, которые уже не могли двигаться, сидели на завалинках и сокрушенно вздыхали:
- Вернутся ли домой, родимые?
- Чего заранее в гроб кладете? - урезонивал их один бывалый солдат. Японец нам не ровня. Он малорослый, дунешь, плюнешь - он и с копыт долой! Гляди, наши-то какие орлы! Да неужто не управятся? Шапками закидаем!
Ходячей была тогда эта фраза, брошенная каким-то бравым генералом. Облетела она всю Россию, и многие поверили, хотели верить, что так оно и будет. Но когда с далеких полей Маньчжурии докатились первые слухи о поражении русских войск, это "шапками закидаем" стало произноситься не с бравадой, а с горькой иронией.
Всю войну и долго еще поело нее лились слезы русских матерей, жен, сестер и детей. В нашей семье особенно убивалась бабушка. Она плакала и когда приносили письма, и когда долго не было их. Получив от сына весточку, она просила меня:
- Ванюша, прочти, родной, что пишет мой ясный сокол Петя.
Я разворачивал письмо дяди Пети и начинал читать, а бабушка, подперев рукой морщинистую щеку, маленькая, совсем постаревшая с тех пор, как сын ушел на войну, беззвучно плакала.
В такие минуты мне становилось не по себе. Жалость к бабушке переполняла грудь, и я старался, как мог, успокоить ее:
- Бабушка, да что же ты плачешь? Ведь дядя Петя жив, здоров.
Но бабушка еще пуще заливалась слезами:
- Пока жив. Да ведь я век прожила, знаю, что с войны мало кто цел-невредим возвращается. Чует мое материнское сердце - худо Петруше.
Читая однажды письмо от дяди, мы не заметили, как в избу вошел отец.
- От Петра? Ну как он там? Что пишет?
- Да вот, прибыл на Сахалин, - стал я пересказывать отцу. - Войны там пока нет, а под Порт-Артуром, пишет, сильная сеча. Японцы что-то у нас отвоевали, а что - не разберу. Зачеркнута вся строчка...
Отец взял из моих рук письмо, внимательно посмотрел его на свет, покачал головой и сказал, как мне показалось, с удовлетворением:
- Японцы заняли Порт-Артур... Что ж, вести неплохие.
Меня поразили слова отца. Как же так? Или он желает победы японцам? Но спросить об этом я не осмелился.
Заметив мое недоумение, отец улыбнулся и сказал:
- Ты, сынок, не ломай над этим голову. Молод еще. Подрастешь разберешься...
На селе же по поводу неудач русской армии в Маньчжурии толковали так: