Принялись мы от жилы той светящейся куски руды отбивать. Посыпались они, точно дождь огненный… Иван Гаврилыч сбоку устроился — зубилом и молотом дыры проковыривать начал… С час времени так поработали…
— Будет пока, — говорит Иван Гаврилыч, — сейчас я патрон заложу, сразу нам хороший кусок отвалится…
Ну, заложил он патрон, запалил шнур, мы с ним вбок отбежали…
Бахнуло затем негромко так, — осколки вверх фонтаном полетели, и только мы это вперед шагнуть захотели, вижу светлая полоса руды на скале точно надвое разделилась, скала будто свое нутро раскрыла, и оттуда такое сияние брызнуло, что и сказать нельзя…
Страх меня взял, — бежим, кричу, — Иван Гаврилыч, обвал это! — и сам во весь дух в сторону кинулся… Не успел я и десяти шагов прыгнуть, как загудит кругом, как застонет, земля ровно ахнула, меня чем-то в голову ударило, с ног сшибло, а дальше я и не помню.
Холод утренний меня в чувство вернул… Огляделся я и понять ничего не могу… Будто и место не то… Ручья нет, долинка скалами вся засыпана, а от каменной стены справа, по которой жила обозначалась, будто кто ножом полбока срезал… Дело ясное — обвал… Мы его взрывом своим и вызвали… Поднялся я, еле на ногах держусь. Иван Гаврилыч, — кричу, — где ты, отзовись!.. Может, думаю, и он где-нибудь в обмороке, либо раненый лежит. Поплелся вокруг камней наваленных искать, пока сил хватило… Да где найти… Ни следа, ни признака. Понял я, что нет больше моего приятеля в живых, что это я над могилой его каменною ползаю, и заплакал… Ну, думаю, — тут делать мне уж нечего. Как бы самому живым отсюда выбраться… Только слышу, кто-то жалобно так неподалеку скулит — гляжу, а это Дианка за своим хозяином плачет. Позвал я ее, вижу, ползет ко мне, задние ноги волочатся, и опять ничего понять не могу: глаза и голос ее и в руку носом тычется, а на самой шерсть клочьями висит и почти вся шкура в проплешинах…
Лизнула мне руку раза два, взвизгнула и околела…
Как это я оттуда, из этой Чортовой долины, выбрался — и посейчас не помню. Кожа на лице и на руках полопалась. Все тело как огнем жжет. Глаза туман застилает… Пройду шагов сотню и упаду. Больше полз, чем шел… Не знаю уж, где и когда меня тамошние пастухи нашли…
Очнулся я в сакле ихней… Рядом кувшин с водой и девчонка с замотанным лицом на корточках сидит. Увидела, что я глаза открыл, вскочила и прочь побежала. Минут через пять назад идет, а с ней наш проводник бывший… Увидел меня, зацокал, головой закачал сожалительно… Что, говорит, — правду я сказывал — шайтан там живет. Зачем ходил? зачем меня не слушал?.. Товарищ твой где? — спрашивает. Рассказал я ему, как все было.
Встать хочу, а ноги словно чугунные… В пот меня бросило… Неужто, — думаю, — без ног останусь… Тереть их стал, даже кожа послезала, а толку никакого… Ну, думаю, плохо дело, Никита Палыч…
Сговорился с хозяевами, отдал им все, что с собой было — деньги-то на мне остались, — устроили они для меня вроде креслица на двух длинных жердях, жерди те к седлам лошадей привязали, одна спереди, другая сзади, а я, как бурдюк, посредине болтаюсь. Так и в Тифлис приехали.
Ну, а дальше неинтересно… Отлежался я в больнице, сперва на костылях ковылял, а сейчас хожу, — только палочкой подпираюсь, но ходить долго и в гору уж силы нет, как прежде…
За это время с меня вся шкура сошла, вроде как после ожога, и как на Дианке все волосы на голова повылезли, — вот видите, — спутник мой стянул с себя шляпу и в полутьме забелела его голова, голая, как коленка…
— Многим я эту историю рассказывал, не верят, смеются, а если кто будто и верит, так это мне еще обиднее: вижу, что притворяются и меня в уме поврежденным считают…
Колеса вагона дробно застучали на стрелках. Замелькали какие то огни станции…
Спутник мой выглянул в окно и засуетился…
— Ну, мне вылезать пора. Не взыщите, если разговором наскучил… Прощенья просим…
Он протянул мне руку, нахлобучил шляпу и, захватив свой чемоданчик, прихрамывая, двинулся к дверям… Он растворился в людском потоке прежде, чем я сообразил спросить его имя и адрес.
И до сих пор я не знаю, кто он, этот чудак: мистификатор, любящий приврать, или действительно человек, нашедший и видевший эти сверкающие груды бесценного, чудодейственного радия, чуть было его не погубившего…
Ночью я испытал очередной приступ своей малярии. В вагоне немного стихло, и мне удалось вздремнуть часа три. И когда наутро мы подъезжали к Ростову, мне стало казаться, что весь рассказ вчерашнего спутника был тоже частью моего лихорадочного сна…