Нечего и говорить, что я не замедлил последовать его примеру и вылетел из люка, точно пробка из бутылки шампанского.
Первое, что я увидел в XXX веке, была трава, в которую мои ноги ушли почти по колено. Оглянувшись, я заметил, что наш корабль времени стоит посредине обширного луга. Трава на нем была такая же самая, какая была и в мое время, когда я, бывало, мальчишкой на летних каникулах приезжал в деревню.
Луг был огорожен со всех четырех сторон довольно высокой каменной стеной, за которой виднелись группы деревьев, наполовину скрывавших собою смелые очертания каких-то белых, огромных строений.
Солнце довольно низко стояло над горизонтом, и золотистые облачка отчетливо вырисовывались на синем куполе неба. После душной каюты я полной грудью вдыхал в себя воздух, и это не был воздух Берлина XX века: мне казалось, что я дышу свежестью сосновой рощи, растущей на берегу океана, так чисто и ароматно было веяние легкого ветерка, лениво шевелившего верхушки деревьев. Общий аккорд синего неба, золота облаков и душистой ласки ветра дополнялись неясными музыкальными звуками, которые несколько заглушались расстоянием и напоминали собою крик стаи летящих журавлей…
Неужели это грядущее?
И синее небо, и солнце, и теплый ароматный ветер, и эта отдаленная загадочная мелодия были так гармонично слиты между собою, что казались неразрывно связанными частями огромной картины, созданной каким-то гениальным художником-режиссером. Конечно, думал я, это ведь сон… Я машинально поднял руку ко лбу и больно ударился ею о выступ открытого люка… Больно, — значит, не сплю… Значит…
Я и мой спутник молча стояли и ждали чего-то…
Звуки делались громче, слышались слева, справа, лились сверху, — звенели в траве… Я различал яркую, огненную тему, напомнившую мне рог Зигфрида, которого я еще так недавно слышал в Берлинской опере. Внезапно музыкальная мелодия оборвалась, и в наступившей тишине к нам донесся человеческий голос.
Это было чье-то полуиспуганное восклицание, заставившее нас обернуться назад. Только теперь мы увидели в стене, окружавшей луг, небольшую дверь, к которой вело несколько каменных полуразрушенных ступеней. Дверь была открыта, и на ее темном овале, в лучах заходящего солнца, отчетливо вырисовывалась стройная женская фигура. Ее обнаженные руки были в испуге вытянуты вперед… Сквозь мягкие складки полупрозрачного золотистого плаща, наброшенного на одно плечо, вырисовывались безупречные красивые формы ее молодого тела. Это видение XXX века было так неизъяснимо прекрасно, что я на мгновение зажмурил глаза… Когда я открыл их — видение исчезло, и перед нами лишь темнело пятно незакрытых дверей.
Прождав несколько минут, мы переглянулись с профессором и нерешительно двинулись по направлению к загадочной двери, бывшей, как мы это заметили, единственным выходом с луга, где очутился наш аппарат.
Я решительно поднялся по каменным ступеням. Профессор следовал сзади, ежеминутно озираясь и вздрагивая при малейшем шорохе. За дверьми (я заметил, что они были сделаны из какого-то темного сплошного материала, похожего на мореный дуб) шел коридор, шагов двадцать в длину, ярко освещенный косыми лучами солнца. В конце коридора, выложенного разноцветными плитками, виднелась другая дверь со вделанным в нее кольцом из массивного золота художественной работы. Я потянул кольцо на себя — дверь бесшумно раскрылась, и мы очутились в обширной восьмиугольной зале, уставленной множеством растений под стеклянными колпаками различной величины и формы, начиная от стакана до размеров большого колокола, высотой в два-три человеческих роста. Колпаки эти соединялись между собою паутиной стеклянных и металлических трубок, шедших к расставленным там и сям непонятным приборам. Все вместе напоминало собою кабинет химика, устроенный в оранжерее, или оранжерею, непонятным образом попавшую в лабораторию… Внутри этой залы было светло, как в самый яркий солнечный полдень, хотя сам источник света оставался невидимым. Все это я заметил не сразу. Внимание мое привлекло к себе нечто другое. В глубине залы, у обширного стола, заваленного рукописями и какими-то продолговатыми ящиками, в широком мягком, кресле сидел старик, с головой, покрытой редкими седыми кудрями. Черты его бритого темно-оливкового лица напоминали собою изваяние какого-то римского императора, виденное мною в одном из берлинских музеев, а нервно сжатая мускулистая рука говорила, что ее владелец еще может, в случае чего, постоять за себя…
Около старика, обняв его за плечи, стояла та самая молодая девушка, которую мы только что видели. Девушка что-то взволновано говорила старику на неведомом нам красивом наречии, с легким, гортанным оттенком. По-видимому, она спешила поведать своему собеседнику о нашем неожиданном появлении.
— Эйрен-антротей…
расслышал я слова незнакомки, отступившей в момент нашего прихода за кресло, в котором сидел старик. Я не мог оторвать от нее своего зачарованного взгляда. Там, на крыльце, в косых лучах заходящего солнца, она показалась мне какой-то феей из сказки, — но здесь, вблизи, при ярком свете, лившемся с потолка, фея исчезла и на ее месте очутилась стройная молодая девушка в полном расцвете своей красоты и молодости. Ее гибкое мускулистое тело плотно, как чешуя, облегала коричнево-бронзовая кираса с матово-металлическим блеском. Руки до плеч и ноги ниже колен были обнажены. На ногах я заметил что-то вроде сандалий с крестообразной перевязью до колена, где начиналась кираса. Шея и часть груди были открыты, позволяя любоваться их ровным загаром. На голове была круглая шапочка-шлем из того же самого материала, что и кираса. Через правое плечо была переброшена легкая дымчато-прозрачная материя какого-то странного цвета, падавшая вниз широкими, легкими складками. Из-под шапочки выбивались завитки золотистых волос, оттенявших прекрасное лицо незнакомки. Особенно хороши и выразительны были ее серо-голубые глаза, в которых еще боролись радость со страхом. Широко открытые, глядели они на нас с молчаливым вопросом…