— Андрей Осоргин, — машинально ответил я.
— Антреас… — задумчиво повторила Рея. — Антреас…
И звуки этого смягченного имени отдались в моем сердце, как тихая музыка вечера. Рея подошла ко мне и, улыбаясь, взяла мою руку. В этот миг я почувствовал всем своим существом, что прекрасная жительница XXX века мне ближе и дороже всех его успехов и достижений… Это чувство поразило и испугало меня самого. Свет в зале стал меркнуть, стеклянные колпаки над кустами надвинулись на меня, точно гигантские мыльные пузыри, профессор вытянулся до самого потолка, а старик, казалось, заполнил собою все пространство, в котором сверкали лучистые глаза Реи… Я чувствовал, что пол уходит у меня из-под ног. Я потерял сознание.
Боюсь, что представителям тридцатого века я показался довольно жалкой фигурой. Прежде всего — этот костюм горожанина 1925 года… Обуженные книзу брюки, кургузый пиджак, тесные лакированные ботинки — мне было стыдно. А профессор? Праведный боже! Длиннополый, закапанный кислотами старый сюртук, спадающие штаны и весь облик растрепанной птицы — какой резкий контраст составляли мы с этими гордыми, величаво прекрасными детьми нового человечества!..
Я очнулся уже в другой комнате, тоже без окон, на мягком податливом ложе, о котором наши лучшие перины могут дать лишь самое грубое представление. Чьи-то заботливые руки раздели меня, и над собой я увидел незнакомое лицо пожилого мужчины в том же традиционном, по-видимому, костюме жителей новой эпохи. Он умело, уверенным движением снимал с моей головы какой то аппарат, напоминавший собою водолазный шлем и о чем-то тихо шептался с одним из юношей, которых я уже видел в лаборатории старого Лаокоона. Профессор Фарбенмейстер стоял неподалеку, погруженный в рассматривание замысловатого прибора, который ему демонстрировал наш новый хозяин. Девушек не было.
Доктор повернул какую-то рукоять на стене, и я почувствовал что-то вроде покалывания, как при купании в нарзанной ванне. Затем мое тело пронизала невыразимо мягкая вибрирующая теплота, в несколько минут стершая мою слабость, как резинка стирает след карандаша на бумаге.
— Го-роа-ди… — с улыбкой произнес мой целитель, прекращая действие аппарата.
Старик и профессор тем временем подошли к моему ложу.
— Надеюсь, мой юный друг, — ты чувствуешь себя лучше? Неизбежное волнение и твоя болезнь, о которой мне уже рассказал мой ученый собрат, скоро изгладятся совершенно…
Я отвечал, что уже сейчас чувствую себя великолепно…
— Ну, теперь твоя очередь, дорогой собрат по науке, — обратился старик к моему бывшему спутнику. — Я советую так же и тебе принять эту ванну…
Профессор Фарбенмейстер решил, по-видимому, ничему не удивляться и покорно позволил себя раздеть и уложить на только что оставленное мною ложе. Если во всем великолепии своей европейской одежды XX века он не мог считаться образцом мужественности и красоты, то голый и с закрытыми глазами — профессор напоминал временного обитателя морга своими сухими узловатыми конечностями и частоколом ребер над впавшей чахоточной грудью… Бедные жители XX века!