Унгерн, сам очень зажиточный, не извлекал для себя пользы из богатства, жертвуя все деньги на борьбу с ненавистными большевиками. Собственные потребности он ставил на самое последнее место, думая, прежде всего, о солдатах и офицерах. Порой мы задавали себе вопрос, когда командующий спит. Барон имел такое железное здоровье, что ему было достаточно несколько часов сна в седле. Ежедневно, утром и вечером, он купался; независимо от поры года ходил в шёлковом белье, а всю верхнюю одежду составлял ему жёлтый ханский тэрлик. Питался он бараньим мясом в полусыром виде, не пил водки, в то же время страстно попыхивал трубкой.
В собственных страданиях не делал себе одолжения. Пулю, которой он был ранен под Троицкосавском и которая мешала ему везде, он вынул сам удачно с помощью маленького ножика; однако этот сильный человек был суеверным. Из гаданий окружающих его лам черпал он предсказания на будущее. Вероятно, сами ламы предоставляли ему информацию о большевиках, получаемую, в свою очередь, от бурят.
В отношении к подчинённым барон был суров и требователен, очень ценил людей смелых и готовых к опасности, к трусам относился презрительно.
Щедрость барона по отношению к людям доблестным и заслуженным не имела границ. Не требовал он никогда квитанций за совершённые закупки, но в случае самого малейшего злоупотребления — был беспощаден. За самую малейшую неточность собственноручно наказывал палкой. Бил офицеров и солдат, считая эту систему наказания самой короткой и самой лучшей. Не много особ пользовались благосклонностью барона; к таким исключениям принадлежал я, а также полковник К. Унгерн чрезвычайно ценил поляков, порой говорил, что с тысячью польских солдат прошёл бы он Россию от Иркутска до Петрограда, но с трусливой, подвластной ему бандой, не дойдёт он даже до Верхнеудинска и погибнет, благодаря беспомощности своих офицеров. Это предсказание исполнилось двумя месяцами позже.
Дивизия, подкреплённая отдыхом, двинулась дальше. Вблизи российской границы встречали мы много бурятских улусов. Наконец, однажды мы перешли границу. С вершины гор перед нашими глазами предстал прекрасный, давно ожидаемый вид. Широко расстилались тёмно-зелёные леса, перерезанные серебряной линией Джиды и оживлённые маленькими озерцами. Это была Россия, в которую возвращались казаки-изгнанники. На многих лицах было видно настоящее волнение, послышались воспоминания о кровавой большевистской несправедливости: этот показывал место, где были убиты его родители, тот вспоминал обесчещенную сестру. Крепко сжимались ладони около рукояти сабли, а глаза пылали ненавистью и болью.
На следующий день после выхода на равнину мы встретили казачий хутор, обитаемый несколькими седыми стариками, радость которых при виде «белых» не имела границ. Наши разведчики, переправившись через Джиду, окружили станицу Джидинское и начали искать партизан Щетинкина и Якимова, но напрасно. Около станицы Хулдацкая в наши руки попал автомобиль с надписью «Комиссары по поставке мяса для армии». Арестованные комиссары не хотели верить, что находятся в руках Унгерна. Удивлённые, они показывали военные сводки большевистского штаба в Иркутске, в которых штаб доносил о полном разгроме войск Унгерна на территории Монголии, где якобы был расстрелян и сам «кровавый чёрт».
Переправив всю дивизию через Джиду, мы двинулись вдоль её берега форсированным шагом. В одном месте мы нашли следы трофеев комиссара Якимова и несколько сотен верблюдов. По дороге к нам присоединились буряты, как друзья и проводники.
В нашем торопливом, изнуряющем марше было немало приятных и радостных минут. Все деревни высылали нам встречающих, несущих молоко, хлеб, яйца. Население, щедро вознаграждаемое за свои дары, не могло нарадоваться звонкой монете. Эти бедные жители «большевистского рая» были наполовину нагие. Представители власти забрали у них одежду и инвентарь, они не имели даже зерна на еду и для посева в достаточном количестве. Всё было реквизировано. За малейшее сопротивление грозила смерть, конфискация имущества и поджог хозяйства. Женщин и несовершеннолетних девушек насиловали, мотивируя это тем, что они являются «достоянием государства», то есть его собственностью.
Церкви стояли ограбленные и пустые. Некому было отправлять богослужения, так как попов сослали на каторгу. Вечером, когда после принудительной и неоплачиваемой работы, селяне возвращались домой, им было велено петь интернационал или другие революционные песни. Дома чиновников и сочувствующих большевикам отличались зажиточностью и даже роскошью. Создавали впечатление складов одежды, обуви, продуктов питания и, наконец, предметов роскоши, награбленных в церквях и домах «помещиков». Я видел забавное применение «красными» некоторых неизвестных им предметов обихода: в доме окружного комиссара в серебряном сосуде с епископской митрой стояли помои, а в фаянсовой «чашке» с рукояткой… собиралась сметана.