— Эээ… открыть?
Но, к моему удивлению, дверь комнаты Старейшины не открывается. Вместо этого приходит в движение потолок. Я резко разворачиваюсь, сердце колотится как ненормальное, Металлический потолок над головой расходится в стороны и медленно опускается, открывая…
Открывая взгляду окно.
Наружу.
И там — звезды.
Да, на корабле есть шлюзы, я знаю, но Старейшина никогда не позволял мне в них смотреть — точно так же, как не показывал огромный двигатель, который приводит «Годспид» в движение, или часть данных о жизни корабля до Чумы. Я даже не знал, что металлический потолок Большого зала скрывает окно во Вселенную.
Я никогда раньше не видел звезд.
И не знал, как они прекрасны.
Вся Вселенная простирается перед моим взором. И она огромная, с ума сойти какая огромная. Свет звезд наполняет глаза. Их много, их так много. Звезды — короткие штрихи на небосводе, тихо мерцающие: в основном красным и желтым, но иногда встречаются голубые или зеленые. Смотрю на них, и меня захлестывает отчаянное желание приземлиться на новой планете, я даже не подозревал, что могу так этого хотеть. Я уже вижу: мы сходим с корабля — в первый раз — ночью, безлунной, безоблачной, и, прежде чем приняться строить новый мир, мы все замираем и смотрим на звезды над головой.
— Полный доступ, — говорит вдруг компьютер своим бесстрастно-дружелюбным тоном. — Экран опускается.
Экран опускается? Это еще что значит?
Над головой у меня сияют звезды.
И тут окно во Вселенную разбивается. Тонкая полоска трещины бежит по самому центру, становясь все шире и шире.
Черт. Черт!
Большой зал наполняется глухим гулом. Я верчу головой во все стороны, ища что-нибудь, за что можно было бы схватиться, но вокруг ничего нет: Большой зал представляет собой совершенно пустое помещение. Почему я никогда раньше не замечал, насколько бесполезна комната, в которой не за что ухватиться? Да, зал огромен, но в нем нет ничего, кроме пола, стен и дверей — ничего, что спасло бы от разбитого окна, которое сейчас затянет меня в космос. Туника тяжело виснет на плечах, прилипая к взмокшему телу, но единственная мысль, которая крутится у меня в голове: ткань — жалкая паутинка против бушующей ярости космоса.
Я сейчас умру.
Меня затянет в космос.
Раздавит.
Это — смерть.
А потом меня пронзает другая мысль: остальные. Уровень хранителей открыт, значит, меня не просто засосет в космос — то же самое ждет уровень хранителей, потом корабельщиков, а потом — в самом низу — фермеров. Они погибнут. Все. Все до одного на борту корабля.
Ноги скользят по плитам пола, когда я бросаюсь бежать через зал. (На одну малюсенькую долю секунды они пытаются повернуть к люку, за которым — жизнь и свобода, но я игнорирую этот порыв. Ноги просто пытаются спасти меня, им нет дела до остальных на корабле.) С разбега бросаюсь на большую красную кнопку блокировки над люком. Пол трясется, и вот уже уровень хранителей изолирован от остальной части корабля. Теперь пути назад нет.
Я поворачиваюсь лицом к потолку, к открывшейся мне Вселенной.
К смерти.
3
Эми
Президент называл это «воплощением американской мечты».
Папа называл это позорным союзом коммерсантов и правительства.
Но на самом деле это был белый флаг. Америка сдалась на милость Фонда Финансовых Ресурсов. Это международный альянс, созданный лишь с одной целью — нажива. Он финансирует мировое здравоохранение, чтобы обладать монопольным правом на вакцины. Поддерживает единую валюту, чтобы получать проценты со всех стран мира.
И предоставил средства, достаточные для того, чтобы собрать группу ученых и военных в первое путешествие по Вселенной в поисках новых природных ресурсов — новых источников прибыли.
Заветная мечта моих родителей.
И мой самый страшный кошмар.
А в кошмарах я толк знаю — учитывая, что проспала куда больше, чем целую жизнь.
Я еще надеюсь. Но что, если это всего лишь малая часть сна в то короткое мгновение, когда Эд запер дверцу и Хасан нажал на кнопку, чтобы заморозить меня? Что тогда?
Странным сном я сплю. Никогда полностью не просыпаясь, но чувствуя, как теплится сознание в страшно неподвижном теле.
Сны сплетаются с воспоминаниями, выныривают из них.
Единственное, что не дает мне утонуть в кошмарах, — это надежда, что до пробуждения уже осталось наверняка меньше сотни лет.
Не целая сотня, нет. Не три сотни. Не триста один. Пожалуйста, Господи, только не это.
Иногда кажется, что прошла тысяча лет, а иногда — будто я сплю только несколько мгновений. Ощущения, словно в полусне. Помню, когда я оставалась в постели после полудня, — знаю, что нужно вставать, мысли разбегаются, но уверена, что уже не усну. И даже если порой снова на несколько минут засыпаю, все равно в основном просто лежу с закрытыми глазами.