— И что мне делать?
— Что, прости?
— Что мне теперь делать? — повторяю я громче. — Вы что, предлагаете мне просто сидеть сложа руки и ждать, пока корабль не приземлится, чтобы увидеть своих родителей? — замолкаю на мгновение. — Боже, да я к тому времени буду старухой. Я буду старше них. Так нельзя! — бью кулаком по столу. Аккуратно стоящие в стакане карандаши подпрыгивают, и один перекатывается на другую сторону. Доктор тянется к нему рукой и поправляет. С отчаянным ревом я хватаю стакан и швыряю его в доктора, который уворачивается как раз вовремя. Карандаши летят, словно вспорхнувшие птицы, а потом замертво падают на пол.
— Никому нет дела до ваших идиотских карандашей! — ору я, когда он бросается их поднимать. — Никому! Вы что, не понимаете?
Он застывает, сжимая карандаши, отвернувшись от меня.
— Я знаю, тебе трудно…
— Трудно? Трудно? Вы не знаете, через что я прошла! Вы понятия не имеете, сколько я страдала…только ради того, чтобы все рассыпалось в прах! ВСЕ!
Доктор бросает карандаши в стакан с такой силой, что два из них, отпрыгнув, вылетают обратно. Он не убирает их, а оставляет в беспорядке валяться на столе.
— Незачем так реагировать, — говорит он спокойно и ровно. — Жизнь на корабле не так уж плоха. Главное, — добавляет он, — найти, чем занять время.
Я стискиваю кулаки, едва удерживаясь от того, чтобы не обрушить их снова на его стол, не швырнуть в него стулом, на котором сижу, не броситься на стены.
— Через пятьдесят лет я буду старше своих родителей, а вы советуете мне найти, чем занять мое чертово время?!
— Может быть, хобби?
— Ох! — Стон вырывается у меня из груди. Я бросаюсь к столу доктора, в ярости порываясь смести на пол все, что только на нем есть. Доктор встает, но не пытается меня остановить, а просто шарит в шкафу за столом. В этом спокойном движении есть что-то такое пугающее, что я замираю. Он открывает ящик и, немного покопавшись, вытаскивает маленький белый прямоугольник, похожий на влажную салфетку в упаковке — такие давали в китайском ресторанчике, куда Джейсон повел меня на наше первое свидание.
— Это пластырь, — говорит доктор. По всей поверхности — крошечные иглы, через них в кровь поступает транквилизатор. Мне не хотелось бы следующие пятьдесят лет постоянно наклеивать их тебе, просто чтобы усмирить, — он кладет белый квадратик на середину стола, а потом смотрит мне прямо в глаза. — Но я готов это делать.
Пластырь на столе — это линия, за которую не стоит заступать. Я сажусь обратно на стул.
— Итак, есть у тебя хобби или умения, которые могли бы пригодиться на корабле?
Хобби? Хобби бывают у девяностолетних старичков, которые днем и ночью копаются у себя в гараже.
— В школе мне нравилась история, — говорю я, наконец, хоть я и чувствую себя глупо, потому что первым делом вспомнила про школу.
— У нас здесь нет школы. — Не давая мне времени даже попытаться вообразить себе жизнь без школы, доктор продолжает: — Сейчас нет. И, кроме того, теперь твоя жизнь… эээ…
Ах, да. Понимаю. Моя жизнь, моя прежняя жизнь, уже сама стала историей. Каково это будет — увидеть все, что я любила, чем я жила, в учебнике истории? Что если, переворачивая страницы, я вдруг увижу кого-то знакомого? Что если мое собственное лицо взглянет на меня со страницы, которая в разы старше меня?
— Я участвовала в соревнованиях по бегу по пересеченной местности, — говорю я. Доктор смотрит на меня непонимающим взглядом. Да, конечно, слова «пересеченная местность» ничего не значат на корабле, где иной местности и не бывает. — По бегу. Я была бегуньей.
На лице его появляется скептическое выражение.
— Можешь, конечно, заниматься «бегом», если угодно. Но… — Он медленно окидывает меня взглядом. — Это, наверное, не очень разумно. Ты выделяешься среди прочих на борту корабля… Я не поручусь за твою безопасность, если ты покинешь Больницу.
Внутренности сжимаются в комок. Да что это за люди? Что он имеет в виду под «безопасностью»? Он что, думает, на меня кто-нибудь нападет?
Доктор словно не замечает моего волнения.
— Чем еще ты можешь заниматься?
— Я работала в редакции ежегодника. Люблю фотографировать, — отвечаю я, все еще в мыслях о том, как меня встретят, когда я выйду отсюда.
— Хм, — звучит неодобрительно. — Вообще-то у нас не разрешается фотографировать не для научных целей.
Хоть я и пытаюсь доказать доктору, что могу вести себя спокойно и без транквилизаторов, тут сдержаться от возмущения у меня не получается.
— Вы шутите? Запрещено фотографировать?
— Какие еще у тебя есть склонности? — спрашивает он, полностью игнорируя мой собственный вопрос.
— Да не знаю я, — всплескиваю руками. — Как развлекается здешняя молодежь? Клубы? Вечеринки?
— У нас нет ни школы, ни вечеринок, ничего подобного, — медленно произносит доктор, убирая лежащие на столе карандаши в кружку, — потому что на борту корабля нет детей. В данный момент.
— Что? — я наклоняюсь вперед, словно это поможет мне понять, о чем он говорит.
За спиной у меня открывается дверь.
Доктор встает, приветствуя вошедшего, но я остаюсь на месте. Вошедший — старик, но в кабинет он входит с таким видом, словно все здесь принадлежит ему, хоть и слегка прихрамывая.
— Это Эми, — доктор проговаривает мое имя так, словно не уверен в его произношении, хоть в нем и есть-то всего три буквы.
— Очевидно, — отзывается старик. Он по-прежнему стоит и презрительно смотрит на меня сверху вниз. — Что ты знаешь о «Годспиде»?
— Это — название корабля?
Он нетерпеливо кивает. Мне кажется странным, что в названии корабля упоминается «Бог». Этот чересчур чистенький кабинет, пахнущий дезинфекцией и еще чем-то сильным, меньше всего напоминает о Боге.
— В то время, когда меня заморозили, его называли проектом «Ковчег». О нем я знаю только то, что я — на нем. Мы летим на планету в системе Центавра, которую обнаружило НАСА за несколько лет до моего рождения. Это корабль для нескольких поколений — предполагается, что вы рождаетесь на корабле, управляете им, пока мы не долетим, а потом мои родители вместе с остальными членами миссии терраформируют новую планету.
Он кивает.
— Это все, что тебе нужно знать о «Годспиде», — говорит он. — Хотя нет, еще кое-что. Я — Старейшина.
«Ну и молодец, — думаю я. — Какая привилегия — быть стариком».
Он принимает мое молчание за внимание к его словам и продолжает:
— Этому кораблю не нужен капитан. Его путь был определен давным-давно, и корабль был создан так, чтобы работать без вмешательства человека, — старик вздыхает. — Но хоть корабль и может обойтись без руководства, люди — нет. Я — самый старший из них. Я — их лидер, — он берет со стола доктора круглое пресс-папье и рассматривает его так, словно держит в руках весь мир. На самом деле ведь так оно и есть. Корабль — его мир.
— Ясно.
— Поэтому мне подчиняются все.
— Чудно.
— Включая тебя.
— Ладно.
Старейшина испепеляет меня взглядом. Обрушивает пресс-папье обратно на докторский стол — но не туда, где оно лежало изначально. Доктор тянется к нему, словно желая подвинуть на место, но все же сдерживается.
— И поэтому, — продолжает он, — я не могу позволить никаким аномалиям нарушать спокойное течение жизни людей. А ты — аномалия.
— Я?
— Да. Ты не похожа на нас, ты говорить иначе, ты — другая.
— Звучит так, словно я какой-то урод!
— На этом корабле так оно и есть. Во-первых, — продолжает он, не давая мне времени возразить, — твой внешний вид.
— И?
— Мы моноэтничны, — поясняет доктор, наклоняясь вперед. — Одинаковые кожа, волосы, цвет глаз. Это вполне естественно на корабле, где нет притока новой крови. Наши черты слились на генетическом уровне.