Бросаю взгляд вниз, на рыжие волосы, спадающие мне на плечи, на бледную-бледную кожу, на которой вечно высыпают миллионы веснушек. Трудно представить себе внешность, более непохожую на темно-оливковую кожу и седеющие волосы, в которых у доктора еще остались темно-каштановые пряди. У Старейшины волосы почти белые, но видно, что когда-то они тоже были темными, под цвет кожи и глаз.
— У тебя не только нелепо бледная кожа и причудливый цвет волос, — добавляет он, — ты еще и аномально молода.
— Мне семнадцать!
— Именно, — отзывается доктор. Он произносит это медленно, словно ему противен даже самый мой возраст. — Видишь ли, мы регулируем спаривания, — он пытается говорить спокойным и дружелюбным тоном, но в то же время продолжает нервно поглядывать на Старейшину.
— Спаривание? — неверяще повторяю я. У них и на секс есть запреты?
— Нельзя допускать кровосмешения.
— Ой, фу!
Старейшина меня игнорирует.
— Контроль легче поддерживать, если установлены рамки поколений. Молодому поколению, к которому принадлежит большинство людей в этой Палате, сейчас двадцать с небольшим, и их Сезон вот-вот настанет. Поколению Дока — старшему — сейчас чуть больше сорока.
В голове у меня все смешалось.
— То есть вы хотите сказать, на корабле сейчас два поколения, и всем либо двадцать, либо сорок?
Старик кивает.
— С незначительными исключениями: некоторые дети родились чуть раньше или чуть позже остальных, есть многодетные семьи. Мы все еще восстанавливаем население после великой Чумы, бушевавшей несколько поколений назад.
— Чумы?
— Опустошительной эпидемии, — встревает доктор. — Погибло больше трех четвертей населения корабля, и мы еще не полностью восстановились.
Я вспоминаю свой последний год на Земле. Папа взял меня с собой в обсерваторию в штате Юта, чтобы отметить завершение проекта «Ковчег». Корабль большей частью строили в космосе, сотнями запуская шаттлы с материалами и людьми на место строительства на орбите. Это был самый крупный космический проект, который когда-либо затевали земляне.
Но мне он показался просто яркой круглой кляксой в телескопе.
— Примерно лет двадцать пять назад построили Международную космическую станцию — строили ее десять лет, длина — триста футов. А теперь меньше чем за четыре года мы создали корабль вдвое больший, чем весь остров Иводзима, — рассказывал папа. В голосе его звенела гордость.
Мне не хотелось сравнивать корабль, на котором придется пробыть три столетия, с островом известным как место кровавого сражения в кровавой войне.
Но теперь, когда я смотрю на этих двух людей, которые всю свою жизнь прожили на этом корабле, у которых была здесь чума, чуть его не опустошившая, — вот теперь сравнение кажется подходящим.
— Как мы уже упомянули, — продолжает доктор, — большинству людей на корабле либо чуть больше двадцати, либо чуть больше сорока.
Смотрю на старика.
— Вам не сорок.
Звучит это куда менее учтиво, чем мне бы хотелось. Взгляд старика впивается в меня то ли с недоверием, то ли с отвращением — трудно понять наверняка.
— Мне пятьдесят шесть. — Сдерживаюсь от того, чтобы хмыкнуть. Выглядит он куда старше. Я — Старейшина корабля, самый старший на нем, и его правитель. Перед каждым поколением рождается один Старший, и ему уготовано быть предводителем этого поколения.
— Значит, на корабле нет никого старше пятидесяти шести?
— Есть несколько стариков, всем за шестьдесят, но они долго не протянут.
— Почему это?
— Старые люди умирают. Это естественно.
По-моему, это как-то неправильно. Конечно, шестьдесят — это много… но ведь нет же установленного возраста для смерти. Есть масса народа старше шестидесяти. Моя прабабушка умерла в девяносто четыре года.
— А тот мальчик?
— Мальчик? — переспрашивает Старейшина.
— Она про Старшего.
Старейшина хмыкает.
— Эми, — говорит доктор, — Старший был рожден между поколениями. Ему шестнадцать лет. Скоро наступит Сезон, молодежь начнет спариваться, и, когда Старейшина отправится к звездам, Старший станет предводителем поколения, рожденного в этот период. Мальчик, которого ты видела, — следующий Старейшина.
— А где третий?
— Кто третий? — доктор взвешивает пресс-папье в руке и осторожно кладет на место, туда, где оно лежало до того, как Старейшина его взял.
— Третий главный. Есть вы, — говорю я Старейшине. — Ваше дело — поколение доктора. Того мальчика приставят к новому поколению. А те, кому сейчас двадцать? Ими кто управляет?
Старейшина и доктор переглядываются.
— Тот Старший умер, — отвечает Старейшина. На мрачном лице — застывшее выражение. Смотрю на доктора: он опустил голову, морщинки в уголках глаз обозначились резче.
Любопытно узнать, как именно умер тот Старший.
— В общем, — отрезает Старейшина, — ты отличаешься от всех нас и странной внешностью, и аномальной молодостью.
— И?
— Я не люблю различий. Из-за них — все проблемы.
Доктор нервно вздрагивает и снова принимается наводить порядок на столе.
— Уж простите, пожалуйста. Но, знаете, не то чтобы я специально к вам напросилась.
— Это несущественно. Проще всего было бы отправить тебя к звездам.
— Старейшина! — доктор делает шаг вперед, на лице его тревога и озабоченность.
— В каком смысле? — спрашиваю я.
— На корабле есть шлюзы, — поясняет старик медленно, как для дураков. — Они ведут наружу.
Смысл его слов впитывается мне в кожу, пока не пронизывает все мое существо.
— Хотите просто выбросить меня в космос? — начинаю я тихо, но не выдерживаю. — Я ведь ничего не сделала! Не сама же я себя разбудила!
Старейшина пожимает плечами.
— Это было бы, конечно, самым простым решением. В конце концов, ты — из второстепенных.
— Мы не можем этого сделать, — говорит доктор, и я тут же прощаю ему и маниакальную страсть к порядку, и пластырь с успокоительным. По крайней мере, он не собирается выкидывать меня в космос.
— Нет, Док, — говорит Старейшина. — Очень важно, чтобы ты понимал, чтобы она понимала, что да, мы могли бы просто выбросить ее в космос. Могли бы, — повторяет он, впиваясь в меня взглядом.
— Но не выбросим, — твердо произносит доктор. — Пусть остается в Палате. Это оградит ее от большинства людей. Здесь она больших хлопот не доставит.
— Думаешь? — спрашивает Старейшина, его голос звучит мягче, но все же с сомнением.
— Уверен. К тому же скоро начнется Сезон. Это всех отвлечет.
Прищурившись, Старейшина смотрит на доктора. Что-то в этих словах ему не понравилось, это точно. Он открывает рот и тут замечает на себе мой взгляд и смотрит в ответ.
— Выйдем на минуту, Док, — приказывает Старейшина.
Вид у доктора неуверенный. Виноватый.
— Не обращайте на меня внимания, — говорю я, откидываясь на стуле. — Можете говорить при мне все, что угодно.
Старейшина поворачивается к двери.
— Док, — командует он.
Доктор вскакивает с места и следует за ним.
Как только дверь за ними закрывается, я подлетаю к ней и прижимаю ухо к металлической поверхности. Ничего. Возвращаюсь к столу доктора, вынимаю карандаши из стакана и прикладываю его к двери, как в старых диснеевских фильмах. Все равно ничего.
— …прошлый раз! — рычит вдруг Старейшина громко, что я чуть не роняю стакан. Плотно прижимаю ухо к двери, пытаясь расслышать хоть что-нибудь.
— Все не так, как в прошлый раз, — шипит доктор. Должно быть, он стоит ближе к двери — слышно его лучше, хоть он и не вопит. Очень даже может быть, что он специально для меня так встал.
Но тут Старейшина тоже понижает голос, и теперь мне удается уловить лишь обрывки фраз: «Неужели?.. Начинается Сезон… кто-то отключил… опять… и ты…»
— Ты сам знаешь, это не может быть снова он, — говорит доктор. Дальше бормотание, он что-то говорит, но уловить удается лишь одно слово: «невозможно».