Ответил мужской голос. Какую Дину Сергеевну? Вы куда звоните? Да. Адрес этот. Но никакой такой… тут нет. Я? Что я тут делаю. Какой вопрос. Я тут живу. А какая разница, как меня зовут? Вы не сюда попали.
Карина откликнулась сразу, обещала выяснить.
Перезвонила, сказала, что на квартире никто не берет трубку.
Дуду принял его, выслушал, кивнул, велел поститься еще три недели, ночь провести в лесу. Потом можно поехать в один монастырь на месяц, там ученик дуду проводит практики.
На прежней работе ответила та самая коллега, обещала назавтра прийти пораньше и встретиться с Раисой. Раиса убирает офис с полседьмого, уезжает до прихода начальства.
Д. просил узнать подробный адрес, как добираться до ее деревни.
Он кое-как просидел ночь в лесу. Ему было не до пения птиц.
Он собирал силы для борьбы.
Он вспоминал все способы, о которых знал.
Тем не менее свистушки что-то ему говорили, вороны гаркали как силачи перед взятием веса.
На рассвете заорала та птичища, злобно и сильно, как раз под настроение.
Он собрал силы и приподнялся над почвой, немного, на полметра.
Через день, в воскресенье, чартерным рейсом он прилетел на родину, сел в электричку, потом в автобус. Долго блуждал по разъезженной грязи, на ледяном ветру, среди обшарпанных зарослей.
Потом запахло дымом, взору явилась обширная помойка у дороги. Это уже была деревня.
Раиса Ивановна приняла гостя растерянно.
Они всей семьей, Раиса, мужик и ребята, сидели у стола, с утра уже были пьяненькие.
Раиса всполошилась. Предложила мутный стакан, завлекая, поболтала над ним банкой самогонки. Услышав отказ, пододвинула сковородку с жареной картошкой. Он сказал «я не ем». Тогда она вывела приезжего обратно в сени. Виновато распахнула дощатую дверку. Там были ступеньки вниз, довольно темное пространство открывалось глазам. Пахло сеном и навозом.
— На дворе она.
Да! Мама, закутанная в ватное одеяло, сидела в крытом дворе. На печурке варилась картошка. Лицо у мамы было темное, обтянутое, глаза ввалились, огромные веки прикрывали их.
Она смотрела куда-то, ничего не видя.
В закутке хрюкал поросенок. На чистом сене лежали овцы, там же валялся тюфяк.
Увидев сына, она заплакала от счастья. Протянула к нему свои грязные, худые руки, встала. Тут же села.
Акакий
Как это давно уже обозначил другой распутник: «Мой возраст», т. е. дети около четырнадцати. Подразумевались мальчики.
В нашем случае (тот распутник давно умер) подразумеваются девушки, розовые бутоны.
В нашем случае, то есть у мужчины Р., возможно, имелись и другие определения, человеку уже под пятьдесят, как-то он их всех тоже называл, был же известный термин «флаконы», лет за пятьдесят до того, в ходу у богатых и сильных джентльменов, ученых или, наоборот, писателей.
Флаконы, то есть то что подставляют и что они наполняют.
Наш Рональд был тоже писатель, даже с именем, хотя и молодой, сорока семи лет. Веселый, ленивый, умный. Мина замедленного действия, как шутила одна его подруга, когда он начинал тянуть резину, не решаясь ни на что (не желая ничего, на самом деле).
Он писать не любил и делал это теперь за деньги, какие-то «эссе» (ударение на первом слоге, так произнесла однажды молоденькая бухгалтерша одного модного издания). За такую ерунду хорошо платили.
Больше денег приносило кино и телевидение, однако это было анонимно, не хотелось позориться.
Много и не по своей инициативе, то есть опять-таки за плату, ездил: симпозиумы, фестивали, то жюри, то выступления.
Его всюду любили устроительницы за ту неторопливую, покровительственную атмосферу, которую он создавал вокруг себя.
Все чувствовали себя какими-то польщенными, награжденными его обществом.
Сидеть и выпивать в теплой компании друзей и подруг, это он умел как никто. Говорил не часто, но веско И без претензий хорошо — и никогда бесплатно не говорил о себе.
На него вешались бабы, но постоянной какой-то дамы рядом не наблюдалось (в анамнезе имелись жены, с последней он жил раздельно, хотя и не был разведен, в этом случае она требовала раздела имущества, а отдавать полквартиры и полмашины ему было противно).
У Р. имелись некоторые творческие планы, он участвовал в теледебатах, давал интервью, опять-таки без настойчивости умно, как бы между прочим.
Но все явственней проступала некая лень, простая диванная лень. Пил он умеренно, друзья его все были люди солидные, так что им разлететься с бутылкой к нему в новую квартиру как-то не въезжало в голову — а шантрапу он не привечал.