— А спрашивать не будут.
— Видимо, стоит подумать, как дать человеку забыть только определенных людей — да, но когда он явится в мир с убранной частью воспоминаний, тогда остальные участники событий невольно о них напомнят!
— Да!
— В таких случаях помогает эмиграция, бегство в другое место, где нет старых связей.
— Это выход из положения, но эмиграция — это сбор документов, прошения, подписи, долгая волокита. Наконец, деньги на дорогу и на обустройство. Человек в крайней ситуации не может быть приспособлен к такой веренице действий.
— И потом, как избирательно уничтожать память? Если бы это было возможно, все равно все бы вернулось к исходным чувствам. Удалось, допустим, стереть безумную, ненужную, вредную для человека страсть. Все забыто. Но личность снова придет к тому же самому! Генетику не убрать, привычки останутся, ноги сами приведут к нужному месту. Динамический стереотип сам воспроизводит ситуации. Проще говоря, привычки ведут к образу жизни.
— Многие люди бегут — в деревню из города и наоборот, на другую работу, вообще вон с работы. Но эти еще могут себя контролировать. Речь не о них.
— А о ком?
— Предположений нет?
— Ммда… Видимо, речь идет о человеке, чья память очень опасна для него самого. А самая большая опасность — это смерть.
— Да. Мы и пришли к тому, что убивать память надо у самоубийц.
— Стало быть, в клинику лишения памяти должны попадать люди, чьи намерения абсолютно явственны. А ведь многие бравируют, угрожают, спекулируют. Не собираясь ничего предпринимать.
— Разумеется.
— Значит, не эти.
— Да.
— То есть уже покушавшиеся на свою жизнь.
— Да.
— И их — тех кто остался в живых — должны направлять в клинику принудительно.
— Да.
— То есть — это тюрьма для убийц с завершающей всю историю казнью памяти. Личности.
— Да.
— И кто же туда захочет?
— А кто хочет в тюрьму?
— Совершенно верно. Никто!
— Никто, да.
— А как же с нарушением прав человека?
— Самоубийство — нарушение права человека жить.
— То есть… Без суда и следствия?
— В КПЗ так и сажают. Без ничего. Предварительно.
— И что мы обсуждаем?
— Это тайный проект меры пресечения.
— Кого же мы выпустим на волю? Даже не животных.
— Ну, всё обойдется. Их примут, выучат.
— Где?..
— Ну, создадут учреждения…
— Интернаты для психохроников уже есть, спасибо.
— Нет, с большей степенью свободы. Без колючей проволоки.
— Еще того краше. Зная наши порядки… Наши нравы… Наши детские дома… Где живут нормальные дети с нормальной памятью… А кто выходит в жизнь?
— Всё со временем образуется.
Сон
— Разрешите, полковник, я расскажу вам свой сон?
— Только коротко. Другие в очереди ждут.
— Нну вот. Сначала явился один, бежал среди людей, все шарахались. Грязный, какой-то страшной внешности, шерсть неравномерная, кустиками, кое-где пролысины. Вонючий даже издалека. Но без хвоста.
— У всех животных должен быть хвост.
— У него не было.
— Обезьяна?
— Ягодицы голые как у свиньи.
— Обезьяна. Какого цвета ягодицы?
— Грязного. Нет, не обезьяна: во-первых, руки не длинные, а ноги как раз длинные. Он бежал и сам шарахался от людей. Самец. Потому что в шерсти болтался синеватый огрызок. Проскакал мимо уличного развала, схватил связку бананов, продавец ничего не мог поделать, только закричал: «Эй!».
— Такого догонять, прилавок ограбят. Логично. Хотя это сон.
— И некому было его ловить, какое дело посторонним.
— Вот именно, хотя это же ваш сон?
— Слопал на ходу бананы вместе с кожурой.
— Дикий, что ли?
— Слушайте. Это был первый, и это был самец, как мы уже сказали. Куда летел, где потом уселся? Говорят, на дереве в парке. И туда же прибежали следующие, по одному (никогда парами, они не бегали парами; один — или стая).
— Почему?
— Я откуда знаю, сон. Они обсели ветки старых деревьев. Гадили с них. На рассвете мчались к помойкам. В моем сне за каждым кафе в парке стояли мусорные контейнеры, и за каждым кафе возникали эти пиршества на рассвете. Они приоткрывали крышки и, оглядываясь, погружали туда руки и головы. Облизывали пальцы.
— Обезьяны высшей формации?
— И нет! Не неандертальцы, не питекантропы или троглодиты, не пещерные жители. Хотя вечно молчащие. Только кивают, глазами указывают, тихо шепчут матерные слова на деревьях. Матерятся, это понятно, поскольку мат не язык, а рычание. Я это почему-то во сне знал.