— Даже своей жене он не мог сказать?
— Не решался. Если бы он сказал, то рисковал бы подписать ей смертный приговор. Не забывайте, он сам подвергался огромному риску. В те времена за то, что помогаешь королевской семье — оказываешь какую-либо помощь детям Людовика Шестнадцатого, — можно было поплатиться жизнью. Сотни до него поплатились. Тысячи.
— Но Баррас сам обратился к нему. К нему обратился Комитет.
— И что? Сегодня Комитету надо одно. Завтра другое. А послезавтра этого Комитета уже вообще нет, его место занял новый. И если кто-то делал ставку на предыдущий… не сносить ему головы.
Он непроизвольно проводит воображаемую линию поперек шеи. Ровную линию, рука у него нисколько не дрожит. С такими руками он сам мог бы стать хирургом.
— Месье, — произношу я, — прошу меня извинить, я все еще не до конца понимаю. Разве можно обвинять кого-то в том, что он пытался спасти жизнь ребенка?
— Ах, вы об этом… — Его взгляд внезапно устремляется в никуда. — Видите ли… они ведь… они не этого от него хотели…
— А чего они хотели?
Прищурившись, он пригибается и осматривает комнату, словно даже сейчас поезд его мысли несется по рельсам прошлого.
— Да. — Он поджимает губы. — Однажды я сам задал ему тот же вопрос. Мы, как всегда, сидели за нашим столиком в «Афинском мудреце» — я рассказывал вам об «Афинском мудре…» — ах, рассказывал? — ну так вот, пили, как у нас водилось, кофе, и платить была очередь вашего отца — он всегда настаивал, говорил, мол… о чем бишь я? Ах да, он говорил об этих жутких комиссарах и комитетах. Ага! Называл это «смертью от бюрократии». Здорово сказано, правда? Помнится, меня несколько задело то, что показалось несоответствием, и я спросил: «Если они такие низменные бюрократы, то зачем нанимают такого возвышенного врача, как вы? Зачем, если не для того, чтобы следовать его советам?»
— И что он ответил?
— Сначала ничего. Конечно, таков был его стиль — десять частей мысли на одну часть слова. Пока, наконец — мы уже вставали из-за стола, уже — ха! — стряхивали с рукавов крошки миндального пирога, — так вот, пока, наконец, он не произнес — никогда не забуду, как он это сказал! — он сказал: «Они не хотят, чтобы я вылечил этого ребенка. Им надо, чтобы я гарантировал, что он умрет».
Глава 16 НЕИЗЛЕЧИМАЯ БОЛЕЗНЬ ВЫЯВЛЕНА НА САМОМ ПОРОГЕ СМЕРТИ
Подобно сальной свече, мозг Папаши Время трещит, истекает каплями и горит ярко, но длится это недолго, и когда свет гаснет, то уже бесповоротно. Сперва отказывает речь, затем угасает сознание, и не проходит и пяти минут, как Папаша падает поперек своего убогого ложа — приземляясь по странной траектории, словно рухнувшее стропило. Остается лишь снять с него башмаки и пожелать спокойной ночи.
В течение следующих двух дней я делаю все, что в моих силах, чтобы возобновить разговор. И внешне он вроде бы даже не против. Однако внутри его что-то не желает разговора, и никакими подмигиваниями и упоминаниями — ни о Тампле, ни об «Афинском мудреце» — мне не удается вновь вызвать его на откровенность. Максимум, что я из него вытягиваю, — это обещание, весьма туманное, «однажды сводить меня в архивы».
Где находятся эти архивы, что содержат… узнать не представляется возможным, невзирая ни на какие мои усилия. Все выходные я надеюсь, что тучи разойдутся. Наступает понедельник, но мои усилия по-прежнему бесплодны. Меня ждет обычная рутина. Я выхожу из дому в то же время, что и всегда: девять пятнадцать. И путь мой, по обыкновению, лежит в Медицинскую школу. Но одно различие все же есть: не успеваю я отдалиться от дома на двадцать шагов, как рядом тормозит фиакр. Из него показывается жандарм.
— Доктор Карпантье?
— Да?
— Вас требуют.
Кто именно требует, он не сообщает. Да и нет такой необходимости. Я сажусь в экипаж, жандарм кричит кучеру:
— Улица Святой Анны, дом шесть.
Моя инициация в Sûreté[12] (для посвященных — «Шестой номер») начинается с заднего двора. Жандарм проводит меня в выложенную мраморной плиткой прихожую, где небрежно нажимает на обшитую кожей настенную панель. Панель отодвигается, открывая взору винтовую лестницу. На втором этаже такая же панель ведет в длинный, плохо освещенный коридор.
Мы идем по коридору, я незаметно заглядываю в растворенные двери кабинетов, и меня охватывает липкий страх. Кто они, эти люди, с их красными руками, в грубых синих штанах и кое-как залатанных рубахах? Куда смотрят жандармы?