Свои новые личины мы испытываем в тот же день — прогуливаясь по широким, посыпанным песком дорожкам Люксембургского сада. Ботинки жмут гораздо сильнее, чем в магазине, в парике обитают маленькие, подвижные и тайно враждебные существа, и каждым своим расползающимся швом, каждой свисающей ниткой мой костюм словно вопиет: «Самозванец!»
Но в этот момент хорошенькая девушка, проходя мимо, одаривает нас улыбкой. Спящий на обочине скотч-терьер всхрапывает и просыпается. Свинья чешет спину о валун. Видок не ошибся в расчетах. Пусть мы с Шарлем смотримся нелепо, Париж без видимых трудностей принял нас в свои сети (где каждый по-своему — самозванец).
— Эктор!
Голос Шарля дрожит, он хватает меня за локоть.
— Что такое?
— Каштаны, — шепчет он, указывая на длинную ветку с пышными белыми цветами. — Вы были правы. Они в самом цвету.
Момент, которого он ждал все это время. Зрелище, обещанное ему еще в Сен-Клу.
Что может быть естественнее, чем потребовать что-то взамен? Чем заглянуть в безмятежную голубизну его глаз и сказать:
— Расскажите мне о ваших родителях.
Не то чтобы он активно противится моему вопросу, нет, он пассивно принимает его — и молчит. Когда же видит, что я этим не удовлетворяюсь, то бросает мой вопрос обратно, словно мячик. Теперь мы разговариваем о моих родителях, а всякий раз, когда я пытаюсь перевести беседу в желаемое русло, его взгляд начинает плыть, как будто он припоминает строки забытого стихотворения. Единственное, в чем он не сомневается, это в том, что его родители умерли.
— Когда я был маленький, — добавляет он.
— Вы их хоть немного помните?
— Они любили меня.
— Они оставили вам какие-нибудь средства к существованию?
— Наверное. Иначе почему всегда находятся люди, которые обо мне заботятся?
— Такие, как месье Тепак?
— Да.
— А до него тоже кто-то был?
— Ох…
Он зевает так широко, что парик едва не съезжает набок.
— А это что? — любопытствует он.
— Люксембургский дворец.
— В нем живет король?
— Нет, здесь заседает палата лордов.
— Это кто?
«Старики». На ум приходит фраза Шатобриана: «Высохшие ошметки дряхлой монархии, революции и империи…»
— Господа, — осторожно объясняю я, — которым дарованы титулы. Маркизы, бароны и прочие. Они собираются в этом дворце, садятся и разговаривают.
— Могу себе представить, — ухмыляется Шарль. — День-деньской ничего не делать, только разговаривать.
На этом наша беседа иссякает. Мы покидаем сад и, шагая все быстрее и быстрее, движемся по улице Сены на север. Уже почти у самого моста Искусств нас останавливает толпа пятящихся людей. Парижане, привычно игнорирующие большинство транспортных средств, делают исключение для одного. Это золоченая карета, нелепо огромная, окруженная телохранителями в отделанных серебром костюмах и с саблями.
— Взгляните! — восклицает Шарль. — На карете нарисованы лилии. Пойдемте, Эктор!
Признаюсь, я чувствую, что в старости с трудом смогу верить собственным воспоминаниям. Разве могло все так совпасть? Причем в наш самый первый день в Париже?
И все же зрелище королевского экипажа на заре Реставрации не представляет собой ничего исключительного. Прикованный к креслу подагрой и ожирением, Луи Восемнадцатый компенсирует это тем, что с бешеной скоростью разъезжает по парижским улицам. Не один и не два из его подданных познали, что значит в последний момент избежать колес королевской кавалькады, и были вознаграждены холодным, равнодушным взглядом его величества из уносящейся прочь кареты.
Однако сегодняшней прогулке мешает стадо свиней. Животные заполонили улицу и вынудили королевский экипаж остановиться.
— Это король? — шепотом спрашивает Шарль.
«А кто еще?» — едва не срывается у меня с языка.
Кто еще может сидеть с видом столь высокомерно-дерзким? Обложенный со всех сторон белоснежными атласными подушками, призванными уберечь его от любого удара?
Напротив короля сидит капитан охраны, а рядом с ним, глядя в окно, с неприязненно-насмешливой полуулыбкой на устах…
Видок.
«Нет». Фигура в карете медленно преображается. «Нет, это не Видок». Это Видок, каким он может стать через двадцать лет. Когда массивность перейдет в респектабельность, а выражение животной поглощенности объектом наблюдения утончится до сосредоточившейся в одном только взгляде невероятной проницательности.
— Наверное, это близкий друг короля, — замечает Шарль, — если он сидит рядом с ним.