Бутылка боннского, еще не выдохшегося. Когда я ставлю вино на стол, мне невольно вспоминается первая встреча с Видоком. Он сидел на том же стуле, что и мать, глушил вино и заедал сырой картошкой. Он был грязен и убог и все же не так убог, как эта комната.
— Вечером накануне смерти мальчика, — рассказывает мать, — твой отец пришел ко мне. Он говорил кратко, простыми словами. Заявил, что сегодня вечером ему предстоит важное дело. Очень важное, сказал он, суть которого он не имеет права разглашать. Единственное, о чем следует предупредить, как он выразился, это что «дело небезопасное». Весьма возможно, он не вернется, и если к утру его не будет, то я должна взять тебя и немедленно уехать к дяде в Гренобль. «Не задерживайся, даже чтобы собрать вещи, — велел он. — Уезжай немедленно». Он и денег мне дал на дорогу — мешок серебра! А потом поцеловал. И ушел. Мне кажется, он не хотел растягивать прощание. Чтобы не дать слабину. Скажи, могла ли я спать после такого? И словно специально, ты в тот вечер слег с температурой. Ты просто таял от жара, у тебя даже не было сил плакать. Я держала тебя на руках и… — Ее глаза расширяются при виде картин прошлого. — Я укачивала тебя, пока ты не заснул. И потом продолжала сидеть у твоей колыбели. Я не хотела оставлять тебя одного, так что легла на пол рядом. И, кажется, сама заснула, потому что пропустила момент, когда он вернулся. Он стоял в дверях. Было, наверное, часа три ночи. Я увидела его, я… не могла даже пошевелиться. Даже встать с пола. А потом он заговорил, произнес всего три слова. «Все в порядке», — сказал он. Посмотрел на тебя, как ты спишь в своей колыбели. Прикоснулся к твоему лбу. И пошел спать. Что до меня, то я так и не встала в ту ночь с пола. Пролежала там до самого утра.
Она проводит пальцем по ободку бокала.
— А дальше, — продолжает она, — было вот что: через два дня газеты пестрели сообщениями о смерти дофина. Я прочла ему новости за завтраком. Само собой, я наблюдала за его реакцией. Но на его лице не дрогнул ни один мускул. Он не произнес ни слова. И все же… не могу определить, в чем это проявилось, но он разом переменился. Перемена коснулась всего. Видишь ли, он много сделал для того, чтобы мальчик выжил. И когда тот погиб… как будто бы все разом утратило для него смысл. Это выразилось сначала в том, что он начал терять пациентов. Сперва самых богатых. Не прошло и года, как он уволился из больницы. И сообщил мне, что хочет быть полировщиком стекол.
Она удрученно качает головой, словно впервые услышала эту новость.
— Необычная карьера. В те дни я осознала также, какая карьера предстоит мне. Стать одной из этих несчастных, грустных женщин. Помню, в молодости я смотрела на них со стороны, обращала внимание. У них был такой вид, словно, когда они отвернулись, жизнь ускользнула от них и единственное, что им осталось, — она окидывает взглядом посуду на столе, — это полировать серебро.
Она берет чайную ложку. Смотрит на свое отражение, то появляющееся, то исчезающее.
— Ты должен кое-что знать, Эктор. В тот вечер, когда твой отец пришел ко мне — накануне смерти мальчика, — он дал мне письмо.
Вот так всегда в жизни: самые важные вещи — самые хрупкие. И сейчас так же. Услышав о письме, я не смею произнести ни слова. Потому что все, кроме молчания, таит в себе смертельную опасность для него, самого важного и самого хрупкого.
Мать опять умолкает. Теперь она взбалтывает вино в бокале.
— Он сказал, чтобы я открыла его только в том случае, если он не вернется. А если вернется, то я должна была сжечь его, не читая.
— Ты так и поступила?
— Разумеется. Я сделала все именно так, как он просил. Бросила письмо прямиком в печку.
Надо было наклониться к самой свече, чтобы заметить блеск в ее глазах.
— Я сожгла конверт, — говорит она. — Что касается письма…
Как же это удивительно. Предмет, к которому вело повествование, все время лежал на столе, не далее чем в пяти сантиметрах от горы чайных ложек. Лист бумаги, весь в сальных пятнах: это вполне могло быть старое меню или рекламный проспект.
— Возьми его, Эктор! Зачем оно мне теперь?
И все же я не в силах прикоснуться к листку. И не могу отвести взгляд.
— Он отказался от всего, — шепчет она. — Бросил все, ради чего мы трудились, и никогда…
Ее рука подлетает к лицу и на целых полминуты замирает у самых губ, прежде чем она собирается с силами и продолжает говорить:
— Так что я тоже сдалась. Оставила всякие попытки угодить ему. Понять его.
В последний раз взглянув на документ, она берет его со стола и вкладывает мне в руку. Смыкает мои пальцы на листе.