Но тут мы доходим до нижнего этажа, и я сразу понимаю почему.
Пожар.
Первое, что я чувствую, это как с заднего двора бьет волна раскаленного воздуха. Жар делает его одновременно густым и жидким. Над нашими головами трещат и стонут стропила. То, что осталось от кухонного потолка, дождем конфетти осыпается на нас, и от сладкого терпкого запаха становится трудно дышать.
Куры, вспоминаю я в тот момент, когда Жанна Виктория вытаскивает меня из дома. Куры — их Шарлотта держит на заднем дворе. Они сгорят заживо.
Тут появляется сама Шарлотта. Ее лицо краснее обычного, потемневшие глаза кажутся бездонными.
— Месье Эктор! — восклицает она с характерным ломаным акцентом.
Мысленно я быстро пересчитываю присутствующих. Папаша Время стоит, завернувшись в покрывало. Студенты-юристы, вся троица, окружают молодую женщину в одеяле, с голыми плечами и прекрасными золотистыми волосами. Сегодняшний трофей, только непонятно, чей именно.
От этого весьма неорганизованного сборища отделяется взъерошенная фигура. Мать, без обычной своей шляпки с тюлем, прическа сбилась набок.
— Ох! — произносит она.
Она обнимает меня и дрожит всем своим легким, будто птичьим, телом.
— Ты жив!
— Ну конечно.
— Что ж, — кивнув, она размыкает объятия, — отлично.
Глядя ей через плечо, я неожиданно замечаю Шарля. Захваченный созерцанием пожара, тот не обращает на меня внимания. Приходится помахать рукой перед самым его лицом.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — спрашиваю я.
— О да! Но какой замечательный пожар!
Пламя больше не удовлетворяется задней стороной дома. Красно-оранжевые языки лижут занавески. Трещат и вспучиваются перекладины. Через трещины в стенах и дверях, словно затаившаяся ярость здания, вырывается черный дым. Да уж, пожар замечательный.
— Эй! — зовет Шарль. — Ты забыл свою книжку.
Дневник отца еще раз падает мне в ладонь. Я смотрю на обложку зеленой кожи.
— Ты…
Ты прочел? Вот то, о чем я хочу его спросить. Но вместо этого лишь произношу:
— Спасибо.
Из вечера в вечер обитатели пансиона Карпантье, собравшись за обеденным столом, воевали друг с другом. Но в нужде мы становимся братьями. Нас окружают соседи: месье Сенарж, ростовщик, мадам Флерье со своей престарелой тетушкой и лохматым шпицем — все с сочувствием и расспросами. Но мы им не отвечаем. Это наше бедствие.
И когда окно фасада с треском распахивается и наружу, рассекая воздух, вырывается струя белого пламени, мы кричим в унисон. В щепки разлетается второе окно. Горящее здание, рокотавшее до сего момента басом, переходит на баритон, и в этот момент я слышу голос Шарлотты:
— А где мадам?
Я вижу ее, озаренную пламенем: завернувшись в тряпье, она, словно вор, то крадучись, то перебежками пробирается к дому.
— Мама!
Шарлотта с Папашей Время пытаются удержать меня, но я проворнее их. Я проворнее целого Парижа, я могу обогнать все его население в этом забеге к парадной двери, но огонь желает только меня, и больше никого. Так мне кажется, потому что жар, которым он приветствует меня, едва я переступаю порог, словно бы скроен по форме моего тела. Я погружаюсь в этот жар, и на какую-то секунду все застилает чернота, и вот я уже ползу по руинам столовой. Под ногами хрустит стекло, из кладовки Шарлотты несет горелой мукой и жженым сахаром. Горло у меня распирает, легкие, наоборот, съеживаются. Мозги превращаются в туман, из-за чего мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что препятствие на моем пути — не что иное, как тело матери.
Я пытаюсь поднять ее, но она так тяжела, что я не могу это сделать. Перевернув ее, я обнаруживаю, что к животу она прижимает ящик со столовым серебром.
Тщетно я пытаюсь вырвать ящик у нее из рук. Приходится взгромоздить ее вместе с ящиком на плечо и тащить к выходу. Вокруг ревет пламя. В считанные секунды и наборный столик, и фарфор — плод трудов заключенных, и абажур цвета слоновой кости поглощаются огнем. Я прорываюсь, наконец, наружу, а свирепый жар гонится за мной, кусает за пятки, палит волосы.
Только оказавшись на улице, я замечаю, что моя ночная сорочка горит. Жанна Виктория срывает ее с меня, швыряет на землю и затаптывает пламя. Я едва не смеюсь: опять я в ее присутствии полуголый! Но смех не получается, для него нет воздуха, так что я падаю на колени и склоняюсь над телом матери.
Она почти без сознания, ее кожа бледна, синюшна, рот в саже, а голосовые связки в спазмах издают странные высокие звуки, точно заедающая шарманка.
— Не волнуйся, — шепчу я. — Ты в безопасности.