...Загорелась в полярной ночи холщовая, просвечивающая насквозь палатка, светилась, будто лампа Петра.
В ней, знал Жогин, у горящей железной печурки, что и бросала красные отсветы на холщовые стенки, ждет Маша Долгих, его начальство, его любовь.
Он торопился к ней, предвкушая тепло, вкусную еду, сон, горячие руки Маши. Но в палатке двигались тени. Люди? Кто они? Жогин подбежал к лагерю. Много чужих оленей топталось рядом с палаткой. На нартах сидел проводник-эвенк Крягин, кормил собак мороженой рыбой. Он сказал Жогину, что к ним приехали помочь закончить работу хорошие ребята, молодые, веселые. Много их!
И на самом деле человек пять здоровенных бородатых парней тесно забили палатку. Они-то и отдали письмо Жогину, а он сказал, где искать убитого оленя. Парни ушли, он прочитал письмо у печки. Затем вышел и долго-долго стоял в темноте. Считал пролетающих сов (пять штук), скрипы оленьих топтаний (бесконечные).
Подошла Маша и обняла его. И тут их любовь кончилась. Жогин сказал:
- Иди ты от меня к черту. К черту, к черту. Я дурак, я торчу здесь! 19
На свадьбе ему было и стыдно, и оскорбительно. Лицо горело, как тогда, от Машиных пощечин. Жогин был зол - на Петра, Надежду, себя. Вскочить и заорать им всем? Петру: "Что ты делаешь? Опомнись! Тут сидит ее временный муж!" Выгнать всех? Но что-то останавливало его, что-то еще заключалось в этой свадьбе, непостижимое для него, но хорошо известное другим: сияющей Надежде, веселому папахену, по-идиотски просветленному Петру и даже всем гостям, веселым и шумным.
Спасаясь от их глупых криков, Жогин вышел на крыльцо. Там зажег бумажку и полюбовался на огонек. Тот напомнил ему костры, лесную тишину, Машу.
Туда, к ним надо бежать! К ним!
Его позвали. Жогин бросил бумажку в снег и вернулся в духоту и шум.
Папахен сидел с вилкой в руке, с огуречным семечком на подбородке, рядом с Надеждой.
Жогин поморщился: сидит, ухмыляется, недобиток, напрасно прощенный, а Петр, улыбаясь, что-то говорит ему.
"Проклятие! Я удался в отца, - думалось Жогину. - Я так же громоздок и нескладен, с таким же точно носом. Этот чертов нос не прикрыть зимой модным коротким воротником, я обмораживаю его, оттого он красный".
"Фирменный нос", - часто хвастал папахен, находясь в игривом настроении. Он трогает нос, тянет за кончик, щелкает по нему пальцем. Орет:
- С таким носом не пропадешь! Любят бабы носатых!
Отец Жогина был веселый эгоист. С многочисленными и повсюду разбросанными детьми не жил, а появлялся в месяц раз или два с кульками, набитыми едой.
Жогин рос. Он вечно хотел есть и в эти дни почти любил отца.
А вот о матери отец горевал. В тот разговор они сидели у Петра. Отец пил принесенную водку.
- Удивительная была женщина, редкостная. Ангел всепрощения. Жогин-старший вздел брови. - Я стреляный воробей, но плакал, на коленях стаивал, ноги ее целовал. И в тюрьме я исповедовался перед ее тенью. Тогда, ночью, она являлась ко мне и руку на голову клала. Знаешь (старик заплакал, дергая плечом), - я умру когда... когда умру... умру... с ней одной хочу увидеться на том свете. Не верю я ни в черта, ни в бога, а хожу тайком в церковь, молебен за... упокой ее души заказываю.
Помолчали.
- Совет тебе дам, - бормотал Жогин-старший, отворачиваясь. - Не люби женщину, бери, а не люби. Трудно любить, в сто раз труднее терять. Знаешь, когда она умерла твоими родами, я возненавидел тебя и - ушел. От греха!
- Петру подбросил.
- И хоть бы что-нибудь от нее было, ты весь в меня. А в Петре она есть ее характер. Его люблю, а тебя я тогда возненавидел. В исступление впал, убить тебя был готов. И в душе убил, сынок, на долгие-долгие годы.
- Это я знаю. И лучше бы я помер, лучше бы убил меня, чем этот стыд: мой отец служил полицаем...
- Клянусь, я не поднимал руки на своих! Я понес наказанье, мне прощено народом! - кричал папахен. - Я - трус, трус, а не палач.
Кровь бросилась в голову Жогину-младшему. Он ударил по столу.
- Не сметь называть меня сыном, Иуда! Не сметь, не сметь!
Он задыхался. И, чтобы ему стало легче дышать, опрокинул стол.
...Стол они поставили и опять сели за него.
- Все-таки не смеешь бить отца.
- Налей мне стакан, - сказал сын. - Полный!
- Ого! А ты выдержишь? - спросил отец странным, каркающим голосом.
Сын воззрился на отца: глаза запавшие, лоб покатый. Навис хищный носище. "Стервятник! А вообрази себе такого с автоматом. И - простили?! - недоумевал Жогин. - Я себе жизнь искорежил от брезгливости к нему". (Пить он не стал.)
- Почему тебя не пристрелили тогда?
- Я, сынок, по женской части шуровал, а чтобы стрелять... И комендант тоже был вполне приличный немец. Ганс Клейн - что значит "маленький", а на самом деле не мужчина - статуй. И всегда при нем были девочки. Слышал о немецких овчарках? Так даже француженка была, возил как-то. Шарман! А полячки...
- Сволочи вы!
- Именно так, ты меня верно понял. Но была великая война стран и народов, а мы - я, Клейн (его убили), овчарки, мы все малые песчинки под колесами. Вот и оскоромился. Прости меня, труса...
Папахен каялся, а в глазах светилась усмешка, Жогин приметил ее.
...Когда отец ушел, Петр успокаивал Жогина. Тому было стыдно: уши горели.
- Мой отец сволочь!
- Не ты его выбирал, мама выбрала. Значит, нашла и хорошее.
- Мы с ним убили маму.
- Кто мог ждать родильную горячку?
И легкая сухая рука брата погладила Жогина. Тот дернул плечом.
- Отстань! Чего я тебе!
- Да брось ты, - просил его Петр.
- Ты меня презирать должен.
- Ну, чего ты себя грызешь? Сам? Тяжело с тобой. Но очень нужен ты нам мне, и отцу, Надежде. Генка, вон, побаивается тебя.
- Я наследственный мерзавец! - кричал ему Жогин. - Я уйду к отцу, пусть будет стадо мерзавцев.
И быстро - дело привычное - свернул одежду, бросил в чемодан и ушел к отцу. Папахен, увидя его, возликовал, а новая его жена обеспокоилась, нестарая еще женщина, с деревенской доброй грубоватостью в лице и голосе. Жогин так и почувствовал - ее характер именно шершаво-теплый, как шинельное сукно.
- Тебе постелю на раскладушке, - сказала она Жогину, а сама живо накрыла на стол: колбаса, сало, грибы, капуста с маслом.
- Значит, родная кровь все-таки ближе? - говорил отец, осторожно разливая вино в три стакана. - Твое здоровье!
Он выпил, подвигал носом и стал закусывать.
Жогин смотрел на него и удивлялся: еще здоров, еще крепок в свои шестьдесят пять лет, он Петра переживет.
Проскрипит лет до ста, из госбюджета вытянет воз пенсионной деньги: такие живучи.
- Я не предатель, - втолковывал ему отец. - Я выполнял функцию амортизатора между немчурой и нашими.
...Утром Жогин вернулся к Петру. 20
У Жогина родилась нескончаемая тоска по огню - живому пламени. Здесь же, на планете, был только холодный огонь, фосфорический. Он тлел ночами.
И в ракете то же самое - холодный блеск шкал, мерцанье осветителей. Жогин порылся и нашел в запасе инструментов тяжелую выпуклую линзу. Тогда он вырвал листок из своей трепаной записнушки и устроил - в полдень - костерок на несколько секунд.
Но солнце было здесь ленивым, и огонек рождался неохотно. Родился, вырос и тут же умер, крохотный веселый зверек, друг и покровитель Жогина в тайге.
И пришла тоска по земле и прошлой жизни. Жогин скучал по Петру, Надежде, даже Генке.