Юрий не оглянулся, достал из фуражки нитку с иголкой, протянул Вере.
- Что вы! - Вера, не поняв жеста, испуганно отстранилась, словно защищаясь, вытянула вперед обе руки, забыв о разорванном платье.
Юрий увидел ее маленькую грудь.
- Извините, - пробормотал он, отойдя в сторону.
Провожая Веру, послушно шел за ней через похожие один на другой городские дворики с темными подворотнями, дворики, мощеные гладкими каменными плитами, где непонятно как пышно рос виноград и ярко рдели цветы. Играли дети, переговаривались старухи, сидя каждая у своей двери на низкой скамеечке; пахло жареными бычками, арбузами. Вера избегала многолюдных улиц.
Юрий думал, что, если обратно придется идти одному, он непременно заплутается в лабиринтах дворов, спусков и узких каменных лестниц, каскадом спускающихся к приморью.
В квартире у Веры пахло цветами и свежевыкрашенным полом. В полутемной комнате на круглом столе, покрытом зеленой плюшевой скатертью, стоял букет ярко-красных роз. Вера, не задерживаясь, провела Юрия в другую, светлую, пустоватую комнату, где вся мебель состояла из узкого диванчика, этажерки с книгами, одного стула и маленького столика, тоже заваленного книгами. Зато стены здесь пестрели множеством красок.
- Пробы, - небрежно сказала Вера. И добавила: - Так, пустяки: этюды, наброски. - Предложила Юрию стул, вышла.
На стул Юрий положил фуражку. Пока не было Веры, принялся рассматривать рисунки. Одни ему нравились главным образом простотой и неприхотливостью красок, другие - нет. Среди нескольких набросков выделялся писанный маслом, почти законченный портрет старика.
Странный портрет. Старик с копной нечесаных волос, безбородый, с короткими усами под крупным горбатым носом. Небольшие острые глаза прищурены, будто в них затаилось ехидство. Всего две краски, два цвета грязно-белый и темно-коричневый, а в них отблеск близкого пламени. Присмотревшись, можно было разглядеть контуры рук, оранжевые пятна в кузнечном горне и фиолетовую наковальню.
Юрий неотрывно смотрел на портрет и не мог понять, что в нем привлекает внимание. Он не заметил, как Вера, возвратившись в комнату, наблюдает за ним, ждет, что он скажет.
- Хорошо, - произнес погодя. - Просто здорово!
- Правда?
Он обернулся на ее голос, немного смутился.
- Я, конечно, не ценитель. Но старик силен. Ваш отец?
Вера рассмеялась, даже руками всплеснула:
- Что вы, Юра! Это мой дедушка. Я его нарисовала, когда еще была вот такой. - Она подняла руку на уровне столика. - Еще в седьмой класс ходила. Посмотрела Юрию в глаза и вздохнула: - Дедушка давно умер. Под Одессой, в Дофиновке, у него был свой домик. Туда на лето мой папа уезжает. Он тоже художник. В следующий раз придете, я вас познакомлю.
Хотелось ответить, что следующего раза не будет, потому что до возвращения в училище осталось три дня, там - производство в офицеры и назначение к новому месту службы. И еще хотелось сказать о многом, что вдруг нахлынуло на него в один сегодняшний день. Но как скажешь? Это же не мяч перебросить через волейбольную сетку.
Вера, не замечая смущения своего гостя, без умолку рассказывала об отце, о подружках, жалела, что окончена учеба в художественном училище и теперь просто придется работать.
- Правда, это скучно - просто работать? - Она рассмеялась: Зарабатывать на пропитание. Какое дурацкое слово, правда? И оставаться в пыльном городе на все время - скучно. Правда?
Он не знал, на какую из ее "правд" ответить, а Вера, по всей вероятности, не ждала разъяснений - ей хорошо было с ним, сильным и мужественным, каким она, очевидно, нарисовала его в своем воображении, когда он защитил ее от домогательств подвыпившего Аркадия. Она опомнилась лишь тогда, когда он собрался уходить. Вскочила с диванчика, одернула на себе платье.
- Заговорила я вас. Извините. - Вера притронулась к его руке.
- Нет, почему же... Было очень хорошо, - пробормотал он, вспыхнув от ее мимолетного прикосновения.
- Приходите завтра. - Вера поправила волосы. - Наверное, папа приедет. Буду ждать.
- Право, не знаю. Вряд ли.
- Служба? - Вера грустновато улыбнулась.
Он подумал, нужно ей сказать правду: девушка так доверчиво смотрела ему прямо в глаза, в наступивших сумерках они будто светились.
- Послезавтра уезжаю.
- Надолго?
- Совсем. Сначала в училище, потом на границу.
- И больше никогда, никогда сюда не приедете? - Потупив глаза, Вера теребила пряжку пояса на своем платье. Он видел ее нервные пальцы, и ему захотелось взять их в свою ладонь, легонько сжать...
- Вам хочется, чтобы я снова приехал?..
Через три месяца они поженились...
13
Суров шагал вдоль вспаханной контрольной полосы и пробовал выбросить мысли о Вере из головы, как поступал всегда, когда не хотел думать о ней. Раньше ему это удавалось: стоило пожелать, и он без особых усилий переключался на другое. Благо, работы хватало.
Перед рассветом налетел ветерок - несильный, по-августовски прохладный, принес запахи хвои, перестоявшегося клевера и моря. Почудилось, будто не сосны, а море шумит, посылая волну за волной на усыпанный галькой пологий берег. Двигаясь от наряда к наряду, Суров слышал шепоток заплутавшего ветра и шум морского прибоя.
Море он, конечно, придумал. И с горечью усмехнулся: откуда быть ему среди белорусских лесов, раскинувшихся вокруг на многие километры! Море там, на юге, где Вера с Мишкой...
О жене думал без злости и без особой печали. Первые полгода накатывала тоска, особенно в дни, когда приходили письма. Вера писала часто и много, настаивала на демобилизации, звала к себе. Он отвечал ей реже, чем она писала ему, отвечал скупо. О демобилизации не могло быть и речи. Теперь письма приходили раз в месяц, короткие и сухие, - все о Мишке. Вера писала, что сын плохо переносит жару, похудел и просится на заставу. А в конце Мишкиной рукой нацарапано: "Папчка прыжай".
Суров передвинул на бок сползший к животу пистолет и зашагал быстрее. Занималось августовское утро. Край дозорной дороги вдоль контрольной полосы зарос высокой травой. Сегодня же нужно обкосить траву, навести здесь порядок. Он с удивлением отметил про себя, как быстро вымахала трава, почти в пояс. Ведь совсем недавно прокашивали.
Было тихо - ветерок унесся. На границе стояла густая, почти плотная тишина, какая устанавливается перед восходом солнца, когда одни лишь жаворонки поднимаются в небо и оттуда серебряным колокольчиком звенит их песня.
Суров любил эти минуты тишины. И сам не мог объяснить, чем они пленяют его. Перед восходом в лес уползают последние тени, и, кажется, слышишь их крадущиеся шаги. На вспаханной полосе виден каждый след. Вот пробежала мышь-полевка. Чуть заметное кружево ее лапок пересекло полосу по диагонали, повернуло назад и на середине исчезло: здесь полевку, не касаясь земли, накрыла сова. Чуть поодаль наследил разжиревший крот-слепыш: прогулялся немного и нырнул обратно в нору, видать, не понравилась мягкая как пух земля под ногами.
За поворотом, у горелого дуба, Суров остановился: дикие свиньи испахали полосу безобразными черными воронками. Сладу нет с этими тварями, редкий день обходится без того, чтобы не приходилось после них боронить полосу. И еще заметил Суров подгнивший столбик на кладке через ручей, столбик придется менять, а заодно уж и доски.
Тропа поднималась на бугор, его вершина, будто подкрашенная, светилась оранжевым светом - по ту сторону бугра всходило солнце. Когда Суров поднялся на вершину, сноп ярких лучей ударил в глаза. Отсюда, с вершины, Суров, как на макете, увидел весь правый фланг своего участка до самого стыка с соседней заставой. Лес до горизонта стоял зубчатой стеной, а вдоль него, как часовые, - пограничные столбы: красно-зеленые - свои и бело-красные соседей. Контрольно-следовая полоса то взбегала на пригорки, то спускалась в лощинки, иногда огибая выступы леса и поросшие ольхой и березой овраги. В одном из них, самом глубоком, лежал белый туман, туда еще не успело заглянуть солнце, и потому деревья, поднимавшиеся со дна его, казалось, висели в воздухе поверх молочной пелены, чуть касаясь ее.