- Не сбивали мы никого. Сам он, несчастный алкаш, под машину попер. Вот человека спросите, на его глазах...
Вишнев только и ждал, когда его позовут. Подошел, поздоровался с Суровым:
- Здраим желаем, товарищ начальник. Взаправду на моих глазах вся происшествия, авария, значится, была. Могу доложить, как оно разыгралось. Первым долгом заверяю: ваши ребята тут не виноватые ни на маковое зерно. А вот ни столечко. - Вишнев выставил кончик обкуренного пальца. - Во всем Васька сам виноватый, потому как натурально был уже набрамшись до завязок. Сам виноватый, и вы никому не верьте, ежели другое скажут. Правильно Шерстнев говорит: алкаш он, Васька, мусорный человечишко.
- Поселковый, со станции?
- Да знаете вы его. Барановский Васька. Запрошлым годом, помните, в полосу врюхался, на самой проволоке повис. Длинный, как каланча. Сцепщиком работал, выгнали.
Суров в самом деле припомнил пьяного верзилу. Когда его задержали, он с перепугу орал истошным голосом: "Пропа-а-а-ло!" - орал, покуда не очутился в пристанционном поселке под замком у участкового.
- "Пропало"? - улыбнулся Суров.
- Он самый, - засмеялся Вишнев.
А только пьяный не пьяный - все равно человек, и за него отвечать надо. Спросил озабоченно:
- Где пострадавший?
И опять стрелочник рассмеялся:
- Васька-то? Вона, в посадке. Без задних ног дрыхнет. Еще в себя не пришел. Вы постойте, товарищ начальник, доскажу для ясности. Васька, значится, с самого ранья тепленький. Пришел ко мне - хоть выкручивай, фляжку, значится, сует: "Хлобыстнем, Христофорыч". Я при деле, на службе, значится, курьерский проводил, иду открывать шлагбаум. Ну, известное дело, послал Ваську куда следует. А тут ваши ребята на газике. Куда едут, я, конечно, не знаю, дело военное. А Васька, тот им наперерез. Ни отвернуть, ни остановиться. Вот Ваське-то и попало.
Пьяный, развалясь на траве под деревьями, лежал кверху лицом, храпел громко, с присвистом. Вся правая сторона Васькиного лица забурела от запекшейся крови, нос и губы распухли.
- Ему не впервой, - пренебрежительно сказал стрелочник. - Об ем не беспокойтесь, как на кобеле засохнет. Алкаш, одним словом. Они, алкаши, как кошки живучие, холера им в печенку! Прошлый год, помню, Васька этот, значится, набрамшись по самую завязку, в сад ко мне припожаловал. В юне дело было, только-только яблок завязался, махонький. А пьяному - что? Трын трава: зачал трясти. Аккурат я обедать пришел, слышу - шум. Выскакиваю - Васька! "Что же ты, сукин сын, - кричу, - вытворяешь! Зенки, - говорю, - открой, яблок зимний, а ты его..." В сердцах долбанул по дурному кумполу, думал, окачурится...
Пьяный застонал, скрежетнул зубами. Все оглянулись.
Был он омерзительно грязен, лежал колода колодой, с опухшим, кирпичного цвета лицом.
Сурову недосуг было слушать байки словоохотливого стрелочника, время перевалило за полдень. Голову о происшествии еще не доложено, не все выяснено, и, главное, неизвестно, отделался ли Барановский одними ссадинами, освидетельствовать надо его. Солдаты, гадливо морщась, подняли безвольное тело. Суров перехватил обращенный к Барановскому взгляд Шерстнева, полный брезгливой презрительности и злобы.
На заставу Суров возвратился с вконец испорченным настроением. Происшествие относилось к категории чрезвычайных, о которых докладывают высшему командованию, и там издают приказы со строгими взысканиями и оргвыводами. Но не столько они волновали Сурова, сколько судьба Шерстнева. У него не было сомнений, что Голов останется верен своему слову: Шерстнева будут судить.
Суров чувствовал себя ответственным за солдата, и в то же время несколько виноватым - полгода прошло, а он, Суров, так и не подобрал к солдату нужного ключика.
Что авария произошла без человеческих жертв и увечий, служило небольшим утешением. И все же надо спасти солдата от трибунала. В конце концов, машину можно восстановить за сутки. А Шерстнева, если осудят, потом трудно исправить. Еще в первые недели его службы на заставе Суров понял, что это один из тех молодых людей, которых не сразу раскусишь: скрытные они, настороженные.
Впрочем, что касается Шерстнева, то с течением времени стало ясно: скрытность - всего-навсего оболочка, однажды он вдруг покажется из нее совсем другим, неизвестным.
Думая о Шерстневе, Суров вспомнил еще об одном столкновении с ним, уже давнишнем.
"Почему вы вступили со старшиной в пререкания?" - спросил Суров, вызвав новичка в канцелярию.
"Мы просто не поняли друг друга. Товарищ старшина велел картошку почистить, а я подумал: для этого повар существует. Правильно я говорил, товарищ капитан? Я полагаю: правильно. А взгляд товарища старшины диаметрально противоположен моему, и мы друг друга не поняли".
Присутствовавший при разговоре Холод то белел от гнева, то наливался нездоровой краснотой от шеи до лба. Не выдержал, вмешался:
"Вас для чего сюда откомандировали, знаете?"
"Перевоспитываться. Я, товарищ старшина, стараюсь. Скажите товарищу капитану".
Сурова возмутил наглый тон солдата, и наглость надо было пресечь в корне. Он не дал волю гневу.
"Старшина о вас плохого мнения", - сказал он, думая, что сейчас для первого раза не станет строго наказывать.
"И я о нем невысокого мнения".
"Черт зна що! - выпалил Холод. - Полдесятка таких охламонов... виноват, разгильдяев, подбросят - и шагом марш в Новинки".
Новинки? Суров впервые услышал название.
"Что это?"
Шерстнев приятно заулыбался:
"Сумасшедший дом, товарищ капитан. В Минске... Там тоже занимаются перевоспитанием".
"С вами мы как-нибудь справимся здесь".
Наверное, лицо Сурова исказило бешенство, потому что, когда он приблизился к Шерстневу, тот отшатнулся:
"Товарищ капитан, честное слово..."
"Слушай, ты, оболтус великовозрастный, или я из тебя солдата сделаю, или смирительную рубаху надену. Уяснил?"
"Понял... Больше не повторится".
"А теперь вон отсюда!"
Ни до, ни после Суров не помнил себя таким.
С газиком на прицепе грузовик подъехал к воротам заставы. Его уже ждал весь личный состав. Суров, приказав Шерстневу следовать за собой, молча прошел мимо солдат. Лица их были хмуры.
- Рассказывайте! - сразу, зайдя в канцелярию, сказал Суров. - И не вилять. Мне некогда вдаваться в психологические исследования, а вам лучше сказать правду здесь, нежели под нажимом - в прокуратуре. Все. Слушаю.
Шерстнев упрямо молчал.
"Черта с два! - думал Суров. - В дисциплинарный батальон не пущу. Не для того полгода нянчусь с тобой. Хоть лопни, а ты у меня все выложишь здесь". И еще появилось, глядя на упрямо поджатые губы, неистребимое желание надавать этому оболтусу по мордасам, чтоб на всю жизнь запомнил. Жаль, положение обязывало не распускать рук.
Суров засунул ладони за пояс, словно не верил, что сумеет сдержать себя.
- И как долго вы думаете в молчанку забавляться?
- Товарищ капитан, - Шерстнев через силу разжал зубы. - Вы никому не докладывайте... Я по-честному...
- Такого обещания не могу вам дать.
- Но поймите... не о себе я...
- Не ставьте мне условий. Ответьте прямо: чего вас понесло на переезд? За каким лихом?
Шерстнев снова молчал с тем тупым упрямством, которое вызывает тихую ярость.
"Вот тебе и вся психология, Суров. Танцуй от печки, от реального, а не от прекраснодушных устремлений, как говорит Голов. Не добьешься правды, тогда ее станет добиваться военный следователь".
Посмотрел в окно и увидел входящую во двор дочь старшины. И вдруг осенило.
- Лиза? - спросил удивленно, еще не особенно веря, что это так.
Шерстнев нерешительно поднял голову:
- Да.
Суров сбоку посмотрел на солдата:
- Почему вы вчера не попросились, я бы вас отпустил встретить ее.
- Со старшиной по-дурацки вышло.