- Тебя же будут судить!
- Кто сказал?
- Ребята...
- Слушай их больше...
- Игорь, ради твоей мамы пойди извинись... И ради меня тоже. - Лизка всхлипывала.
Шерстнев минуту раздумывал, что ей ответить. Кольнуло, что о маме вспомнил не он, а Лизка. Мать он любил. Она, сколько знал, без конца хворала, и отчим постоянно бывал недоволен, что приходится самому по утрам варить кофе, гладить сорочки. Такой ухоженно-розовый отчим, без конца, но всегда к месту и вовремя повторяющий: "Мы, люди интеллигентного труда, обязаны..." Холодно-корректный член-корреспондент в старомодном пенсне на цепочке, пришпиленной к кармашку жилета; пенсне он специально заказывал частнику и очень дорожил им. Игорь ненавидел в нем все: холеные руки с золотым обручальным кольцом на среднем пальце, глаженые сорочки, улыбающиеся тонкие губы... И длинную золотую цепочку, наподобие тех, что носили купцы первой гильдии, только более тонкой ажурной работы...
Он отстранился от Лизки:
- Ты мне на психику не дави.
Девушка стояла тихая, вся напряженная, смотрела не мигая в его побледневшее лицо.
- Игорь...
- Ну что?
- А если я тебя очень попрошу, сильно-крепко, пойдешь?
- Ты - как маленькая!
Лизка заколебалась. Хлопала рыжими ресницами, как крыльями, глядела куда-то мимо него, и яркие искорки загорались и тухли в ее каштановых зрачках.
- Не надо в тюрьму, - промолвила просяще.
От ее просьбы, от всего ее вида у него стало сухо во рту, зашершавел язык.
- Лизка...
- Пойди, Игорь. Ну, пожалуйста.
- Глупая, в чем я должен извиняться?
- Пойдем! - Она решительно взяла его за руку. - Пойдем вместе. Я сама попрошу.
И повела за руку, как маленького, крепко вцепившись в его пальцы, точно боялась, что он убежит. Лизкина ладошка была мягкой и теплой, от волнения чуточку влажной. Шерстнев сбоку видел ее насупленные, как у отца, рыжие брови и короткий вздернутый нос в мелких коричневых веснушках. Он чувствовал себя довольно неловко - попадись кто-нибудь из ребят, не оберешься насмешек. Шел еле-еле.
- Тащишься! - недовольно сказала Лизка. - Чамайдан первого года службы.
Она, разумеется, знала правильное произношение слова, но, видно, сердясь, сказала его по-старому, как в детстве, когда бегала по заставе, голенастая, всюду успевая сунуть конопатенький нос.
Шерстнев вдруг остановился:
- Не пойду. Ты давай не выдумывай.
Лизка отпустила его руку, изумленно вскинула брови.
- Гордость не позволяет?
- Не пойду - и все. Чего пристала: "извинись", "проси прощения"... Кончай с этим. Делать нечего - валяй на кухню, поможешь Алексею картоху чистить... А то купи себе петуха и крути ему голову. Я тебя в адвокаты не нанимал... Тоже мне выискалась защитница!
У Лизки потемнели глаза.
- А я как?
Он не обратил внимания на ее придушенный шепот, ответил с той же резкостью:
- Учиться будешь. Студентка лесотехнического... Когда-нибудь передачку подкинешь бывшему своему знакомому по фамилии Шерстнев.
И тогда она ударила его по лицу, наотмашь, по-мужски. Удар получился сильный. Он мотнул головой, и она его снова ударила:
- Подонок!.. Ты же последний подонок...
Заплакав, побежала.
От гнева его пробила испарина.
Стоял, потирая пылающую щеку. Наверное, под глазом фонарь, и в таком виде на заставе не появиться. Хоть бы в зеркало посмотреть. На озеро, что ли, пойти? До озера было недалеко. Ишь ты, уже с этих пор руки распускает! А если в самом деле они поженятся? Тогда верхом сядет и ножки спустит. Дудки, барышня!.. На Игоре Шерстневе даже отчим не мог усидеть - где садился, там и слезал. А тебя, огонек, фукну - и нет, погаснешь.
"Чамайдан первого года службы".
Щеки у него горели. Две оплеухи врезала, подумал уже без злости. Врезала - и привет родителям, будь здоров, парень.
Теперь, когда ее не было рядом (а завтра она вообще отправится в Минск, в институт), он вдруг остро почувствовал, как ему ее не хватает, бойкой на язык и скорой на руку. Он всегда со злой радостью наблюдал, как она решительно отвергала ухаживанья ребят, не стесняясь в словах, в том числе и его ухаживанья... А вот влюбилась. Никогда не думал, что будет целовать рыжую недотрогу, а она неумело, по-детски наивно подставлять для поцелуя нос, щеки, лоб...
Не то со злостью, не то с болью подумалось, что Лизка ему всерьез вскружила голову - такого с ним еще не бывало. Хотелось, чтобы она сейчас возвратилась и вместе с ним посидела у озера, скрытого от заставы высокими камышами, болтая о всякой всячине - она фантазерка.
Он чуть не споткнулся о выворотень - сосна лежала здесь с самой весны, когда ее бурей вырвало с корнем и бросило наземь; старшина имел на нее какие-то виды и не разрешал пилить на дрова.
Озеро было рядом. Тихое, умиротворенное, без единой морщинки; на гладкой поверхности золотились кленовые листья. Вода была прозрачной до самого дна, где еле заметно колыхались бледно-зеленые водоросли и, лениво шевеля плавниками, несуетливо плавали разжиревшие лини, мирно соседствуя с медными карасями.
Шерстнев пригнулся к воде, посмотрел как в зеркало и увидел свое отражение, слегка искаженное набежавшей морщиной - всплеснулась верховая рыбешка, погнала круги. Потом промчалась, гонимая хищником, стая мальков. Так и не удалось рассмотреть лицо.
Он принялся умываться, раздевшись до пояса. Вода была холодной и чуточку буроватой, пахла рыбой и водорослями.
С севера, где над берегом клонились к воде рябины с уже багряными кистями ягод, прилетела и шлепнулась в воду стайка лысух. Потом озеро зачернело живыми комочками непуганой птицы - садились чирки, шлепали крыльями по воде, поднимая фонтанчики брызг. Озеро как бы ожило, повеселело от всплесков и утиного крика.
От всего того, что случилось сегодня, настроение у Шерстнева было паршивым, попросту говоря, хуже некуда. Сдавалось, он никому не нужен, все ждут не дождутся, когда его отправят на гауптвахту.
- Хрен с вами! - сказал он со злостью и сплюнул.
Стараясь быть равнодушным, повернул обратно. А ведь к вечеру возвратится машина, и на ней его отправят на гауптвахту.
Тогда все разом оборвется - Лизка, Лиходеев, любящий поддеть, малоразговорчивый Колосков и наивняк Бутенко. Возможно, после отсидки переведут на другую заставу. Просто не верилось, что могут под суд отдать.
"Адью, братки, - скажет им, помахав рукой. - Не скучайте, пойте песенки".
Марку надо выдерживать до конца. Что толку распускать влагу. Слезу в жилетку - это только отчим, дорогой и горячо любимый папуньчик, умеет...
25
Не доходя изгороди хозяйственного двора, услышал:
- Пошел вон!.. Ну ты, ты. Смотри у меня... Пошел вон!.. Пошел... Кому сказано!.. Дурачок... Не смей!.. Вон пошел... Назад!..
Шерстнев еще не успел сообразить, что к чему, как дурным голосом взревел Жорж. Яростный рев разнесся по лесу, колыхнул воздух.
"Кого-то прижал, - догадался Шерстнев. - Опять не привязали".
Все мысли о себе разом выскочили из головы. С ходу перемахнул через изгородь, обежал стожок сена, перепрыгнул дощатую загородку и в страхе отпрянул назад, за поленницу дров.
Жорж, подрагивая лоснящейся черной кожей в желтых подпалинах, стоял, пригнув к самой земле лобастую голову с белой звездой, и водил ею из стороны в сторону, словно принюхивался. Шерстнев видел вывороченные ноздри разъяренного зверя, влажные и омерзительно красные, как обнаженное мясо. Жорж шумно дышал, вздувая рыжую пыль.
Подполковника Шерстнев увидел потом. Тот стоял, прижавшись спиной к стене коровника.
Без фуражки, с потным пепельно-серым лицом, начальник отряда испуганно глядел близорукими глазами туда, где хищно сопел огромный бык. На Голове не было очков, видно, убегая от Жоржа, потерял их. Брюки на коленях и локти были испачканы в бурую грязь. Бежать ему было некуда. Он не видел Шерстнева, а тот, укрывшись за поленницей, понимал: стоит офицеру сделать шаг в сторону, и бык тут же поднимет его на рога.