- Наливай. Себе тоже, - добавил, давая понять, что не сердится.
Жена просияла. С той же проворностью налила и себе полрюмки, выпила. Ее лицо сразу покраснело, увлажнились глаза.
Голов медленно потягивал коньяк - он знал толк в нем, пил маленькими глотками, стараясь не глядеть на голову жены, утыканную бигуди. Когда-то у нее были прекрасные волосы, каштановые, густые, теперь они поредели, и приходилось прибегать к спасительным завитушкам. Нечто вроде жалости шевельнулось в груди.
Он себе налил еще полрюмки, жене подлил.
- Много, - запротестовала она.
- Пей!.. В малых дозах коньяк - эликсир жизни.
Она деланно засмеялась:
- Ты скажешь.
- Пей!
- Ой, Лешенька...
- Ну!..
Она выпила и поперхнулась. Долго откашливалась, вздрагивая всем телом и выпучив глаза.
- Питух... - сказал насмешливо.
- Ты же заставляешь.
Он смягчился. Его всегда обезоруживала ее покорность.
- Ладно, мамочка, не обращай внимания, я сегодня не в форме. Генерал... А тут еще и Суров, будь он неладен.
- Зачем ты так? Он хороший, Суров.
- От хороших жены не убегают.
- Еще как! - Выпив, она осмелела. - Еще как уезжают! Сдуру, конечно. Потом жалеют. Глупая она, Вера. За Суровым любая с закрытыми глазами на край света...
Голов пить больше не стал, поднялся, засунув руки в карманы, спросил, пряча насмешку:
- Говоришь, любая?
- А то нет?
- И ты?
- А что я?
- Тогда не теряй времени, валяй к Сурову, пока Верка не опомнилась. Давай, давай.
Жена, обычно сносившая все его резкости безропотно, с той покорностью, какая вынуждала его извиняться, с молчаливым удивлением, точно жизнь свела их впервые, заглянула мужу в лицо, поднялась, и горестная улыбка тронула ее еще не старые, строго очерченные губы.
- Годы не те, Алексей. Ушли мои годы не знаю на что. А то бы пошла к Сурову, ей-богу, пошла бы!
- Что с тобой, Фрося?
Убирая со стола, она с тою же не сходящей с уст грустной улыбкой, словно рассуждая с собою вслух, продолжила начатое:
- Другим кажется, что ты меня осчастливил, дом, говорят, полная чаша, денег, известно, хватает, каждый год на курорты...
- На курорт, надо говорить.
- Спасибо, Леша, хоть под старость стал ты меня грамоте учить, бывшую официантку. А то ведь сколько живем - тебе безразлично, как я существую. Выходит, была официанткой в рабочей столовке на Пересыпи, а потом при тебе в той же должности. Ты и привык: Фрося сварит борщ, нажарит котлет, приберет, Фрося постирает - все Фрося...
Сидя на подоконнике у открытого окна, Голов слушал жену, не перебивая, - пускай выговорится. В ее словах было много неприятной для него правды, он хотел быть объективным, но подспудно выпирала обида: чего еще надо ей? Зарплату приносит всю, не пьет, чистоплотен в отношениях с женщинами. Разве виноват, что работа без остатка поглощает все время? Не может же, руководя важным делом, возложить на себя стирку, уборку и еще черт знает какие обязанности. Не сдержался от едкой колкости:
- Складно. Со слезой во взоре.
- Стыдно! - вскрикнула она. - Ты же... - Она уронила чашку, и та со звоном разбилась.
Голов нагнулся за черепками, у него покраснел затылок.
- Скажи на милость, я и не подозревал в тебе столько душевных рефлексий. Уйму лет прожито под одной крышей в неведении, и лишь сегодня, и то волей случайных обстоятельств, просветился. Ну и ну!..
Жена выждала, пока он собрал осколки:
- Думаешь, удивил своим хамством? Давно знаю, что ты меня не уважаешь, одного себя.
Голов сделал протестующий жест рукой:
- Инсинуация! Ложь.
- Не уважаешь, - повторила упрямо. - А я вот уважаю в тебе хорошего командира, с характером. Должность у тебя ответственная, и ты не тряпка, настоящий ты, Алексей. Недаром лучшая часть в округе, и дисциплина строгая, и боевая на высоком уровне.
- Ого! Ты в курсе дела.
- А ты как же думал! В своих женах недаром командиры боевых подруг видят. А я тебе жена, спутник. - Она тяжело вздохнула, спазматический всхлип сотряс ее всю. - Только не люблю тебя, Алексей, - произнесла через силу. Не за что. Для государственного дела - хорош, для меня хуже чужого.
Она хотела уйти, но он ее удержал:
- Постой, Ефросинья, наговорила семь верст до небес - и ходу. Чего ты хочешь?
- Теперь уже ничего.
- Хочешь поменяться ролями?
- Глупости, - устало сказала она. - Поздно. Спать пора.
- Успеешь. Ответь, чего ты хочешь?
- Раньше хотелось, чтоб ты меня человеком считал, боевой подругой, а годы прошли - привыкла. Вроде как на нелюбимой работе, когда уже поздно квалификацию менять. Она смахнула слезу: - Не нужно об этом. Очень тебя прошу.
До сегодняшнего вечера ему особенно не приходилось задумываться над своим отношением к жене. Знал: временами грубоват, невнимателен, подчас незаслуженно обижает. Но всегда старался как-то скрасить ей жизнь. "Ах ты, незадача какая, - подумал с досадой, - откуда она взяла, что я неуважителен к ней? В санаторий - вместе, случается, в гости - с нею, в академии учился она со мной в Москве..."
- Слушай, Фаина...
Из глаз ее брызнули слезы - Фаиной называл в первый год жизни, считая ее собственное имя слишком простым. Теперь вспомнил.
- Помолчи, Алексей... Фаину ты придумал... А я была Фросей и останусь ею... - Она ушла в спальню.
Голов снова уселся на подоконник, курил. Потом прошел в спальню. Жена еще не спала. На тумбочке горел ночник, как всегда, была приготовлена аккуратная стопка газет, которые Голов читал перед сном в постели. Все - как прежде. Внешне не произошло изменений в строгом и педантично хранимом укладе их жизни. Но что-то надломилось, в безмятежную жизнь безжалостно вторглось новое, и Голова одолели угрызения совести. Он присел к жене на кровать.
- У нас есть свободные деньги? - спросил он.
- Рублей сто пятьдесят, - ответила без запинки.
- Маловато. Это должно стоить дороже.
Ей подумалось, что он хочет как-то загладить свою вину дорогим подарком.
- У меня все есть, - сказала невпопад.
- На этот раз ты ошиблась, - ответил мягко. - Подарок имеет другое назначение. Будь добра, узнай, сколько стоит хороший современный магнитофон. И, пожалуйста, приобрети его, ну, что-нибудь в пределах двух - двух с половиною сотен ассигнуй. К концу следующей недели.
- Обождал бы до зарплаты. - Она умышленно не спросила, кому дарит магнитофон.
- Нельзя. - Он погладил ее обнаженную руку.
Поднялся, взял с тумбочки листок бумаги и карандаш, написал несколько слов:
- Закажи граверу.
Придвинув к себе ночник, прочитала написанное, удивилась:
- За что это ты ему?
- Просто так не дам, знаешь ведь.
- Это какой же Шерстнев, что машину разбил?
- Именно.
Ждал, станет расспрашивать, проявит чисто женское любопытство. Поинтересуется, с какой стати он тратит деньги на солдата, свои личные и к тому же немалые.
Она сложила листок, перегнув вдвое, спрятала в ящик тумбочки.
- Хорошо, закажу. Сделаю, как ты хочешь.
Поморщившись, он сдержал себя:
- Не я хочу. Солдат мне спас жизнь.
- Лешенька! - Жена встревоженно поднялась: - Почему ты молчал? - С заботливостью, которая всегда его покоряла, она принялась хлопотать, приговаривая: - Как это я, дурища... Нашла время... Ну вот, ну... что же ты!..
- Уймись ради бога, - ответил со смехом.
Они долго лежали без сна, рядышком, как в молодости, оба взволнованные. В соседней комнате тикали часы. На кухне капала вода из неисправного крана. Голов виновато подумал, что даже это не мог взять на себя - долго ли водопроводчика вызвать? И еще подумал, что пора разгрузить жену от многих забот по дому, которые может выполнить сам.
26
Суров с Людой шли по тому самому косогору, у подножия которого месяц с лишним назад он переносил ее на руках через поток. Люда увлеченно рассказывала о чудо-птице коростеле, который каждую осень пешком отправляется из белорусских лесов на зимовку в Италию, лишь изредка подлетывая у водных преград.
- Легко сказать: пешком! - с жаром говорила Люда. - Попробуйте себе представить: пичуга идет через всю Европу. Колоссально!