Суров хотел оборвать весь этот разговор, но она тесно прижалась к нему плечом.
За время разлуки что-то в Вере переменилось, и он не мог уловить - что. То ли стала женственнее, то ли немного кокетничала, искусно скрывая наигранность. Ее ласка ему туманила голову, он, не привыкший к таким откровениям, со всех сил сдерживал чувства и даже тихонько от нее отстранился, но так, чтобы не обидеть.
От Веры не ускользнуло его состояние:
- Не можешь простить мое бегство, да, Юра? И считаешь, что я, выйдя замуж за пограничника, должна нести свой крест до конца, так, Юра?
- Чего ты хочешь, Вера? - Он сел, поджав под себя ноги.
- Жить, а не прозябать в глуши.
- У тебя нет другой темы?
- С любовником можно говорить о всяких милых глупостях, дурачиться и дурачить его. А с мужем, пойми меня, пожалуйста, надо начистоту, откровенно.
- Сию минуту?
- Юра, не своди все к шутке. Это очень серьезно... Серьезнее, чем ты думаешь.
- Тогда тем более здесь не самое удобное место. У меня впереди еще тридцать суток отпуска, не считая времени на дорогу. Наговоримся, выясним отношения. И если ты сочтешь, что наши дороги должны разминуться, - изволь.
- Что? - Вера повернулась к нему, в ее широко раскрытых черных глазах застыло удивление. - Ты меня не любишь, Юра? - спросила шепотом.
- Выдумка.
- Когда любят, я думаю, такими словами не бросаются.
- Тебе кажется, если любишь, надо об этом орать на всех перекрестках, прыгать без парашюта с пятого этажа и по первому зову любимой бросаться очертя голову? Верочка, мы с тобою десять лет вместе. Тебя природа не обделила наблюдательностью - успела меня изучить, знаешь характер, натуру. У него сошлись брови над переносицей.
Вера знала: не к добру, однако не торопилась оборвать неприятный ему разговор.
- Ты считаешься только со своими желаниями, - сказала упрямо.
- С необходимостью.
- Не поправляй меня, знаю, что говорю.
- Я - военный человек и живу не там, где хочет жена, а где прикажут. Если ты этого не можешь понять, то я никогда не сумею тебя убедить в своей правоте.
Замолчал, потому что Мишка подошел к ним, изменившийся в лице, серьезный, с тою же, как у отца, едва заметной складочкой между бровями. Сурову он напомнил полузабытого Мишку-солдатика, жившего делами заставы.
- Ругаются, ругаются... - сказал он, сморщив нос, будто готовый заплакать.
Суров привлек его к себе:
- Ты что, Мишук, не в духе?
- Ты сам не в духе, - парировал Мишка. Обернулся к матери и сказал с укоризной: - Дедушка что говорил? А ну скажи, мама.
Вера вспыхнула до самых ушей, они у нее стали малиновыми:
- Учи уроки.
- Выучил... Дедушка миллион раз говорил, что...
- Миша! Сколько тебя учить, чтобы ты не вмешивался в разговор старших!.. Молчи, паршивец. - Вера шлепнула его по руке.
У Мишки от обиды исказилось лицо.
- Все равно скажу: деда велел ехать всем на границу. Деда, знаешь, как ругает маму... каждый день.
Суров приподнял Мишку со своих колен, поставил на ноги.
- Фискалить стыдно! - сказал строго. - Чтоб я от тебя такого не слышал больше. Никогда.
Солнце стало здорово припекать. Мишка, успокоившись, вскоре уснул. Суров подумал, что сын уснул не ко времени - пора им собираться в обратный путь, а там - в школу. Сказал об этом Вере.
- Пускай поспит полчасика. Успеем.
Почти каждый день они втроем уезжали на пляж. Суров успел загореть дочерна, выглядел отдохнувшим и часто ловил на себе любопытные взгляды купальщиц, влюбленный взор Веры. Ни он, ни Вера к разговору об увольнении больше не возвращались, между ними установился дух понимания. Вера окружала его неназойливой заботой, он старался платить ей внимательной лаской и делал это с удовольствием. Жена радовалась его маленьким подаркам, вроде флакона духов или заварного пирожного со стаканом фруктовой воды. Ровно в полдень Суров провожал семью до остановки трамвая, вечером возвращался с пляжа, занимался с Мишкой или играл с Константином Петровичем в шахматы, неизменно ему проигрывая. Часто все вместе ходили в кино, возвращаясь домой, пили чай с вареньем.
Рано утром Суров уезжал к морю. Миша еще спал, и его не будили. Вера с ним приезжала потом, после завтрака.
В доме установилась видимость покоя и счастья. Суров понимал, что она иллюзорна и непрочна, держится лишь потому, что и он и Вера обходят стороной острые углы, оставляя самое тяжелое на "потом". И оба понимали, что эта их недомолвленность когда-нибудь, в ближайшие несколько дней, заявит о себе во весь голос, и ни ему, ни ей не уйти от решения трудной для обоих задачи.
А пока шло как шло.
Безмятежно жилось одному Мишке. Окруженный вниманием, лаской, каждый день бывая у моря, он за последние две недели преобразился - редко хмурился, окреп. И все тянулся к отцу.
Однажды Суров надел военную форму, и Мишка попросил его пойти прогуляться.
- Похвастать перед мальчишками? - спросил Суров.
- Очень нужно, - пожал Мишка плечами. - У Витьки - папа капитан дальнего плавания, у Вовика - летчик, а Олюшкин папа - ударник коммунистического труда, его портрет висит на бульваре.
Суров не ожидал, что сын так ответит - как взрослый.
- Мало гулял сегодня?
- Нужно, - серьезно ответил Мишка.
- Деловой разговор?
- Угу.
Вышли на Старо-Портофранковскую. Горели уличные фонари. Мишка шагал, заложив руки за спину, копируя отца и стараясь идти с ним в ногу. Молчал. Суров ждал, не торопил, искоса поглядывал на сына, с тревогой чувствуя, что Мишка неспроста затеял прогулку. Улица была пустынна, редкие прохожие с любопытством поглядывали на молча шествующих офицера в пограничной форме и мальчика.
- Почему ты с нами не хочешь жить? - тихо, не поднимая глаз, спросил Мишка, остановясь у чугунной ограды какого-то дома.
Суров опешил. Мишка произнес очень страшные слова - в его устах они прозвучали именно страшно и обличительно. Сам вопрос был задан в таком тоне, что ни уйти от него, ни отделаться шуткой было нельзя. Но и ответить с тою же прямотой, с какой Мишка спросил, не мог, потому что нужно было взять вину на себя или свалить ее на Веру, Мишкину мать.
- Как тебе объяснить, Мишук? - начал он не совсем уверенно. - Ты уже школьник, а у нас, на границе, поблизости нет школы. Это - всем нам в тягость будет: каждый день отвозить тебя и привозить. И мама здесь устроилась на работу... Сложно, Мишук, ты большой мальчик и должен понимать. А приехать сюда насовсем не могу, служба. Сам понимаешь, парень.
- Другие могут. - Мишка повторил чужие слова.
- Они не пограничники, другие. Или ты хочешь, чтоб папа демобилизовался?
- Что ты!
Разговора не получилось. Повернули обратно и снова до самого дома шли молча. У ворот Мишка спросил:
- Скоро бросишь нас?
- Бросают ненужную вещь, тряпку, окурок, камень. А ты мой сын. Как же я могу тебя бросить?
- Ты не любишь нас.
- Глупости.
Суров взглянул в освещенные окна Вериной квартиры и подумал, что мальчишка, как губка, впитывает в себя разговоры взрослых, что сегодня скажет об этом Вере, скажет недвусмысленно и резко. Да и пора наконец выяснить отношения - до возвращения на границу остается меньше двух недель.
Вера задержалась, ее еще не было дома. Суров отвел Мишку в квартиру и сразу же вышел на улицу встречать жену. Обычно она возвращалась с работы, идя от трамвайной остановки через скверик, пересекала Академическую и выходила прямо к своему дому.
Жену встретил в сквере в компании сослуживцев по универмагу - он уже был с ними знаком. Был там и Валерий, что-то тараторил своим картавым говорком.
- А вот и твой благовегный, Вегочка, - крикнул, первым увидя Сурова.
"И этот хлюст здесь", - с неприязнью подумал Суров.
Все к нему обернулись.
Лицо Веры мгновенно преобразилось, посветлело, она бросилась к нему:
- Юрочка...
От Веры пахло вином, но вся она лучилась от счастья, и злые слова, какие он приготовился ей сказать относительно Мишки и вообще всего, что происходило, разом потеряли значение. Вера принялась объяснять, что отмечали сегодня день рождения одного из сослуживцев, ну, по такому случаю распили две бутылки вина.