Другой раз бы польстило старшине такое доверие. А после случая с Жоржем, после всех злых слов, что подполковник наговорил тогда, Холод потерял к нему интерес, слова - дрова: говори.
- Будет сполнено, товарищ подполковник.
Холод стал чаще выходить на ночные поверки. Глаза уставали от темноты, и он брал с собой кого-нибудь из старых солдат - с ними увереннее, идешь и по шагам ориентируешься, немного по памяти. Менялись с лейтенантом через ночь, и каждый раз, выходя на границу, Холод вспоминал капитана: скорее бы возвращался - при нем спокойнее, больше уверенности.
Стала одолевать дрема, притупились мысли. Холод сквозь пелену сонной одури слышал, как Ганна захлопнула книгу, звякнула крышкой кастрюли, чиркнула спичкой: готовит завтрак. Сейчас пойдет поднимать. Ганнина рука нашарит в темноте угол подушки, пальцы пробегут по глазам, носу, спустятся к усам, пощекочут под подбородком - сколько живут, так будит его, и он каждый раз с радостным трепетом ждет прикосновения ее огрубевших пальцев.
- Вставай, Кондраточко. Время - два часа.
- Уже? А я разоспался. - Деланно зевая, сбросил с себя одеяло. - Такой сон приверзился, Ганно!..
- Расскажи, послухаю.
- Разное бленталось, потом в кучу перемешалось, зараз и не припомню, что до чего.
Ганна, конечно же, слышала, как он без конца ворочался на скрипучей кровати, вздыхал, и потому сидела на кухне, чтоб не тревожить - жалела.
- Счастливый ты человек, Кондрат. Счастливые снов не запоминают.
- А ты?
- И я. Ничогисинько.
На кухне она ему сливала, пока умывался, подала полотенце. Ему ее было жаль - третий час ночи, а еще не ложилась, все из-за него.
- Иды соби, я ж не маленький. Борща не насыплю соби, чы що?
- У духовке макароны, еще теплые, будешь?
- Раскормила... як того Жоржа.
Молча хлебал подогретый борщ. Его он готов был есть три раза в день, и никакой другой пищи ему больше не требовалось.
Ганна вздохнула, сидя за столом напротив него:
- За Лизку душа болит.
В удивлении он раскрыл рот, не донеся ложку:
- Вчера ж письмо было! Учится девка, не балуваная, як другие...
- Что письмо! Бумага, на ей разное можно написать... Чи ж ты сегодня родился?
Холод отставил тарелку, натопорщил усы:
- Выкладывай, Ганно, што там еще такого?
- Себя вспомни молодым, - тихо ответила Ганна, и слезы навернулись ей на глаза. - Поговорил бы ты с Шерстневым. Лизка ж всерьез.
- Мне кросхворды некогда расшихровывать, служба ждет.
- Якие там кроссворды! Любит она его. Страдает дитя, спрашивает про него в каждом письме. А чи я знаю, можно ему верить, нельзя? Ты з им поговори по-мужчински.
Осколок луны садился за лес. Холод шел, наступая на сосновые шишки и спотыкаясь - ветер их навалил на дозорку вместе с иглицей и сухими ветвями. Метрах в пяти-шести впереди маячил Шерстнев. "Ты з им поговори по-мужчински". Надо бы. Заради Лизки - надо, своя кровь, родное. А как с ним, вертопрахом, о серьезном говорить, сей момент повернет на другое. Уже с поверки идут, а слова застряли.
- Большая Медведица хвост опустила, - ни к селу ни к городу пробубнил Холод. - Скоро светать начнет.
- А мы ей хвост прищемим, товарищ старшина, чтобы не опускала, хохотнул Шерстнев.
Вот и поговори с таким, гадский бог! Ты ему - про вербу, а он - тебе про вареники.
- Глупости. Язык вам надо прищемить. Паскудный у вас язык, рядовой Шерстнев... - Помолчал, сопя себе в усы. - Не пойму, чего в тебе Лизка нашла? Умная ж девка...
- И я не дурак... Кондрат Степанович.
- А ну, стойте мне, рядовой Шерстнев! Это еще што за "Кондрат Степанович?" Вы где - на службе чи на танцах?
- Служба кончилась, товарищ старшина.
В мутных сумерках октябрьского рассвета темнели заставские строения.
- А это еще с какого боку смотреть, кончилась ли.
- Туманно, товарищ старшина. Как говорится, трудное это для моего ума дела. А все потому, что я подтекста не уловил.
- Подтекста он не уловил, недогадливым прикидывается. Знаем мы эту недогадливость... Задурил девчонке голову и довольный... - Остановился у калитки, загораживая вход. - За дочку в случае чего руки-ноги поломаю. Заруби.
- Товарищ старшина...
- Усё! Кончен разговор.
Потом в пустой столовой молча чаевничали вдвоем - Холоду не хотелось будить жену.
Развиднелось. Утро занималось с ветром, осеннее, над землей бежали низкие облака, и заунывно скрипели деревья. Спускаясь к складу, чтобы отвесить Бутенко продукты, Холод услышал, как его тихо окликнули:
- Разрешите обратиться, товарищ старшина?
Опять он, Шерстнев!
- Ну.
- Разрешите в увольнение?
- Так вы ж позавчера были. На четыре часа отпускал.
- Не дозвонился, товарищ старшина, мать была на работе. Вот увольнительная. Вы только подмахните.
"Тут что-то не так", - подумал про себя Холод.
- Якой вы скорый! А я и сам грамотный, отпущу, так и напишу.
Сама святость на лице солдата, под усиками губа не дрогнет - серьезный:
- Не верите? Спросите у Лиходеева. Мы вместе.
Подошел Лиходеев:
- Здравия желаю, товарищ старшина.
- Что забыли в поселке?
- Шефская работа, товарищ старшина.
Ушли - как не отпустить секретаря комсомольской организации! Солдат хороший, общественник ладный, в свободное время готовится в институт.
Пришел Бутенко за продуктами, по обыкновению тихий, послушный. Только за ним закрылась складская дверь, опять петли визжат: Колосков согнулся под притолокой, на дворе Альфа скулит.
- Разрешите на тренировку, товарищ старшина?
- Это как понимать, товарищ Колосков? Вчера тренировка, третьего дня опять же тренировка! Вы что - на усесоюзные соревнования готовитесь?
- К обстановке готовлюсь, товарищ старшина. Двух человек выделите. Азимова и Мурашко.
- В выходной можно дома посидеть, Колосков. Людям отдых нужон.
- Мое дело - попросить, - роняет Колосков.
- Ладно. Разрешаю. - Все-таки он серьезный парень, старший сержант, рассудительный. - Я что спросить хотел, Колосков... насчет Шерстнева, значит... - Перекатываются слова в горле, а вытолкнуть трудно их, как остюки застревают. - Ладно... Отправляйтесь, старший сержант.
День был хмурый, ветреный. У Вишнева от ветра слезились глаза и зябли руки.
- Собачья погодка, - ворчал он, подгоняя последнее стропило. - Что будем робить?
Ветер отнес слова.
Колосков с маху вогнал гвоздь по самую шляпку:
- Лиходеев должен с шифером вернуться. Обождем.
- Ждать - не догонять, - соглашается Вишнев и осторожно спускается вниз по шаткой лесенке, которую сверху придерживает Колосков. И уже внизу, когда старший сержант тоже спустился на землю, заканчивает: - Шифер за так не дадут. Дефицит шифер, все строятся. И к тому же ворья развелось.
- Лиходеев привезет. Вы и в прошлое воскресенье не верили.
В минувшее воскресенье Лиходеев отправился к комсомольцам лесничества.
Прошло десяток минут, и все собрались.
"Старики, требуется дружеский локоть, - сказал он ребятам. - Народная стройка срывается. Есть охотники помочь? Вижу, единодушное одобрение".
Ребята его поняли с полуслова, для них не было секретом, кому предназначается будущий домик.
"Что надо?" - уточнил секретарь лесничан.
"Прибаутку старого солдата знаете? - Лиходеев хитровато оглядел всех. Забыли. Я напомню. Солдат так сказал: "Тетенька, дай воды напиться, а то жрать хочется..."
"...аж переночевать негде", - под всеобщий смех кто-то закончил.
В то воскресенье дом подняли под крышу. Полтора десятка ребят из лесничества отправились с набором плотничьих инструментов, прихватили гвоздей, крючьев. Вишнев ходил именинником и только покрикивал:
"Веселей ходи, ребяты! Эх, матери его конфетку, вот это помочь! Фронт работ".
Сейчас вдвоем с Колосковым сидели на бревнах, курили. У Вишнева ломило суставы, он, кряхтя, потирал их, поглядывал в хмурое небо и кутался в черную форменную шинель, прожженную в нескольких местах и пестрящую изжелта-пегими дырами.