Следа не было. Пропал след.
Отличился!..
Не будет тебе медальки! Как бы еще взыскание не схлопотать...
В следовом фонаре чуть теплился свет - батарея почти истощилась, села. Тогда Шерстнев стал пускать в небо ракеты, все, какие были при нем, без разбора. Они вспыхивали в высоте, лопались с глухим треском, и разноцветные брызги их падали на темные сосны. Ему заволокло глаза зеленым туманом. В зеленой непроницаемой пелене плясали красные рубчики, наверное, от красной ракеты - она оказалась в сумке последней.
Тьма, казалось, еще больше сгустилась, стала кромешной.
Шерстнев сел на обочину насыпи, на старую истлевшую шпалу, зажал между колен автомат, расстегнул воротник гимнастерки, мокрый от пота и теснивший шею. Усталость сковала руки и ноги - все тело, подняться не было сил. Он знал: надо себя заставить встать на ноги, во что бы то ни стало искать потерянный след.
Сидел опустошенный, слипались веки, под ними в зеленой пелене, все еще закрывавшей глаза, бледнели, становились розовыми красные рубчики. В сыром воздухе пахло гарью сожженных ракет. От леса, как вздох, пришел слитный шум сосен, поколебленных предутренним ветром.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Шерстынов, а Шерстынов?
Шерстнев с трудом разодрал веки.
- Ну, чего тебе?
- Спишь!.. Такой врэмя спишь. Тэбэ матрац, па-душкам нада?
- Не мели чепуху.
Лица Азимова не было видно. Шерстнев представил себе черные, как угли, чуть раскосые глаза первогодка.
- Слэдам идем. Капитан слэд идет, Колосков, Мурашко, все идет слэд. Ты спишь. Капитан сказал: "Азимов, узнайте, зачэм Шерстынов стрыляет ракет?" Пачему стрыляет? Скажи.
- Надо было. Капитан тут?
- Канэшна. Сматрэл, ты спишь, слэд пашел там, другой сторона, ты тоже другой. Он сказал: "Разбуди этот караульщик на бахча".
- Свистишь?
- Что такой - свистишь? Я не свистишь. Мала-мала шуткам пускал. Капитан сказал: "Пускай на переезд пайдет, шлагбаум переверка дакумент изделат".
Под ногами Азимова скрипнул песок. Шерстнев не сразу двинулся, ноги словно приросли к месту. Стало обидно: он, старослужащий, в подчиненные к Азимову! Надо же!.. Значит, Шерстнева капитан не ставит рядом с Азимовым.
- Шерстынов! - Азимов был уже по ту сторону насыпи. - Нада бистра. Капитан сказал: бистра.
Шерстнев нехотя пересек насыпь:
- Где тебя такого быстрого сообразили?
- Талышски гара знаешь? Азербайджан?
- Это где козлы?
- Шалтай-балтай потом. Шерстынов, бегом!
- Кончай!.. Еще мне начальник выискался.
- Шерстынов... - Голос Азимова сорвался: - Иди нада.
- А-а, пошел ты... Салаги тут всякие... командовать...
Азимов бросился напрямик, через осушенное торфянище - кратчайшим путем к переезду.
Шерстнев остался. Стоять было холодно. Близился рассвет. Выше тумана чернело холодное небо с множеством звезд, казалось, оттуда тянет морозцем. Звезды медленно блекли, словно поднимались все выше и выше. От леса вместе с легким дыханием ветра доносился тихий гул.
Азимов, видно, ушел далеко, скоро будет на переезде. Шерстнев тоже побежал ленивой рысцой. Пробовал настроить себя иронически - к Азимову, к происшествию, к самому себе. Медали захотелось. На муаровой ленточке. Отпуска на пару недель. "А почему бы и нет, - возражал изнутри другой Шерстнев. - Ты что, какой-нибудь особенный, из другого теста, не из такого, как все эти парни? Да ты же сам последний пижон".
Торфянище оборвалось. Где-то здесь, в редком березнике, пролегала дорога к шоссе. Весной, знакомя молодых солдат с тылом участка, капитан водил по нему и его, Шерстнева, прибывшего на заставу из автороты. Помнится, капитан показывал переезд, к нему вела именно эта лесная дорога, затравенелая, с чуть заметными, тоже заросшими травой полосами колеи - ее и днем не сразу заметишь. До переезда, скрытого сейчас темнотой и туманом, было километра полтора-два, от силы минут десять быстрой ходьбы.
Туман висел плотно и неподвижно. Шерстнев вглядывался вперед, надеясь увидеть огонь фонаря над шлагбаумом, но разглядеть ничего не удавалось. Тогда он вспомнил, что недалеко от дороги, у самого торфянища, растет старый дуб. В густой кроне его на самой высоте сохранилась площадка, на ней много лет назад наблюдатели несли службу.
Дерево он заметил сразу - дуб высился над туманом темной громадиной. Сразу отыскалась дорога, заросшая пыреем и лозняком. Лозняк почему-то вымахал посредине дороги и больно хлестал по лицу, пока Шерстнев не догадался сойти на обочину. Горела нога, стертая подвернувшейся портянкой. Все было в тягость: автомат, бесполезная теперь ракетница с пустой сумкой, телефонная трубка. И даже поясной ремень, под которым зудело потное тело. От усталости Шерстнев готов был свалиться прямо здесь, на дороге, в росный пырей и лежать, вытянувшись, лежать до бесконечности. Ему вдруг подумалось о минских дружках, подумалось со злостью, чего раньше не случалось. Представил себе Жорку Кривицкого с крашеными - до плеч - иссиня-рыжими волосами, Боба Дрынду с Грушевки. Боб ежевечерне, как на работу, в одно и то же время приходил к "Весне" - ровно в девять - в расклешенных вельветовых брюках синего цвета, окантованных понизу латунной полоской, в длинном, до колен, голубом сюртуке с множеством пуговиц...
- Паразиты! - тихо выругался Шерстнев.
Далеко за переездом, где проходило шоссе, слышался однообразный ноющий звук и слабо светилось небо. Было похоже, идут на подъем груженые автомашины.
Шерстнев не думал, чьи машины, куда направляются, сколько их. Едут, значит, нужно. И от этого стало хорошо: в мглистой ночи он не один, вот и другие бодрствуют...
Казалось, дороге не будет конца - она вела его и вела. Он давно перешел на шаг, бежать не было сил. Думал, вот, рукой подать до шлагбаума, где стоять ему на пару с Азимовым и проверять документы, а тут иди да иди.
Гул машин приближался. Тьму разрезало множество желтых полосок, пока еще стертых туманом и расстоянием, - двигалась автоколонна. В голову не пришло, что свои, отрядные машины. В желтом свете клубился туман.
Машины были недалеко, на скате бугра. Моторы урчали ровно и сильно, без перегрузки, как сдавалось вначале. На перекрестке полосы развернулись в разные стороны - вправо и влево, - пошли параллельно границе.
"Наши! - наконец догадался Шерстнев. - Блокируют район".
У него заныло под ложечкой.
Фары одна за другой гасли в тумане, гул становился тише.
Где-то за мостом через Черную Ганьчу хлопнул газом мотор, как выстрелил.
Над лесом легла тишина.
Ветер принес запах бензиновой гари.
...Лозняк больно сек по лицу, но Шерстнев боли не чувствовал. Только гулко и часто стучало сердце, и жар разливался по телу. Минск, дружки, все другое, что совсем недавно приходило на ум, даже Лизка, - все это отодвинулось далеко-далеко. Он бежал, не разбирая дороги. А рядом будто был старшина и покрикивал, как в первые дни: "Давай-давай! Ноги длинные, чего семенишь!"
Переезд показался, как только он выбежал из березника. Освещенные фонарем, у шлагбаума стояли стрелочник Вишнев и Азимов, глядели на него, бегущего. У Вишнева в руках был фонарь с желтыми и красными стеклами.
Вглядываясь вперед, поднял его над собой.
- А мне сдалось, лось через березник ломится. Шуму, грохоту...
Шерстнев не обиделся: старика Вишнева знали в отряде, не одного нарушителя помог задержать, одним из первых был награжден пограничной медалью. Родом с Тамбовщины, он застрял здесь в сорок пятом, обжился, привык.
- Как тут у вас? - спросил Шерстнев.
- Полны парадка. - Азимов снял с плеча автомат. - Шибко бежал?
- Жарко.
- Ми думал, ты, как буйвол - памала хади.
- В мыле. Как лошадь. - Шерстнев расстегнулся, подставил ветру открытую грудь.
Азимов скинул с себя плащ:
- Вазьми.
- Вот чудак!..
- Ты, парень, не хорохорься, - вмешался Вишнев. - Нынче стали ночки того, значится, со сквознячком. В августе, парень, ночка сентябрит. Не петушись зазря.